Хорошо, попробуем по-другому.

Я беру кнут со стола с инструментами. Кнут — грубое оружие, и по какой-то непостижимой для меня причине он отлично влияет на людей. Я не собираюсь предупреждать тебя перед первым ударом, и ты не успеваешь сгруппироваться. Длинная глубокая полоса на спине отзывается диким, утробным криком. Срабатывает ваш древний инстинкт — бой или бегство — в сторону более логичного варианта.

У меня нет ни времени, ни желания бегать за тобой по всему залу. Я сгребаю тебя в охапку, пачкаясь твоей кровью, и связываю руки за спиной веревкой, прикрепленной к крюку strappado. Легкое натяжение устройства слегка приподнимает твои руки, недостаточно, чтобы вывихнуть плечевые суставы, но достаточно, чтобы мотивировать тебя не дергаться и оставаться в одном положении.

Вот теперь можно продолжить.

Количество ударов кнута, которое способен выдержать человек, зависит исключительно от палача. Если бы я хотел, ты не пережила бы и одного.

«Очень легко забыть, насколько у Homo Sapiens низок болевой порог. Размеренную боль необходимо причинять постепенно, чтобы избежать потери сознания. Каждое последующее действие должно быть только теоретически хуже предыдущего.

Кнут, помимо его характеристик как оружия, обладает в сознании человека глубоко символическим свойством. Страх к этому орудию и вера в то, что правильное использование кнута является средством исключительного убеждения, передаются из поколения в поколение».

Из-за моей любви к простыми числам математики я выбираю семь.

Рваные полосы ложатся друг на друга. Немного досадно наблюдать, как твоя белая изящная спина превращается в кровавое месиво, но нет ничего такого, что бы я не мог потом залатать. Ты кричишь, дико, истошно, где-то на первых трех, на следующих — только судорожно глотаешь воздух, а на последнем начинаешь стремительно терять сознание.

Мне претит эта трусливая попытка убежать в забытье, но я уже предвидел такой вариант. Раскрыв тебе челюсти, я вливаю зелье, которое не позволит потерять сознание от любой боли, по крайней мере, пока функционирует твоя нервная система. Мне кажется, ты перепутала выпитое тобой с красным флаконом, содержащим зелье восстановления, раз мне даже не приходится заставлять тебя глотать.

Теперь можно попробовать еще раз.

Воля к сопротивлению сильно ослабла, и ты больше не сжимаешь челюсти. Даже едва реагируешь, когда я проникаю в твоё горло. Когда я начинаю резко двигаться, ты оживаешь и, осознавая происходящее, пытаешься отстраниться, но любое движенье в сторону чревато дикой болью в плечевых суставах из-за подвешенного положения.

И, несмотря на все предупреждения, даже после семи ударов кнута пытаешься кусаться, сильно, яростно… и бессмысленно. Это причиняет мне боль гораздо меньшую, чем тебе, но ты упорствуешь, пытаешься укусить так резво, что начинают кровоточить твои десна. Поразительная воля — я даже начинаю вспоминать, почему тебя полюбил.

Я помню, как ты восхищалась моей выносливостью, как ты разомлела после нашей первой ночи и, полностью удовлетворенная, сказала: «Люди не умеют так долго».

Я действительно могу очень долго. Достаточно долго, чтобы рот заполнился кровью, заставляя тебя начинать захлебываться, а глотку разрывало от сильного желания откашляться. От дурманящего запаха мне поначалу даже становится нехорошо, и я провожу пальцами по твоей спине. Сладкая кровь пьянит быстрее, чем самое крепкое вино. Удовольствие окатывает меня теплыми волнами, когда я наблюдаю, как бесцеремонно насаживаю на себя твой рот.

Если я не прекращу, то рискую слишком быстро закончить экзекуцию.

Я вытаскиваю из тебя, и меньше чем через секунду тебя рвет, судорожно и мучительно, на каменный пол. Грязь попадает на мои сапоги. Пока тебя выворачивает, ты болезненно стонешь и глухо откашливаешься, я как раз могу их почистить. Ненавижу грязную обувь. Минут через двадцать рвотные судороги заканчиваются, и твое дыхание постепенно восстанавливается.

«Ничтожество, — твой поток банальных оскорблений, как святой Грааль, никогда не иссякает, — ничтожество. Это всё из-за того, что я тебя бросила?».

«Бросают бездомных котят и надоевших любовниц. Меня предал член моей стаи, кровь от моей крови».

«Если ты такой всезнающий, то как ты не заметил того, что я тебя никогда не любила?»

Я конечно, знал, об этом. Но, признаюсь, ей все-таки удалось пробудить во мне дотлевавшую ярость.

«Сейчас я это вижу», — я натягиваю карабин, приподнимая тебя выше. Теперь ты висишь в классическом для пытки положении. Дикий, утробный стон, всё меньше похожий на человеческий, вырывается из тебя. Человеческое тело может провести в таком положении примерно час.

«Физиологический механизм человеческих самок сильно затрудняет вход её тело без согласия. При отсутствии смазочных препаратов, пенетрация неизбежно ведет к внутренним разрывам.

В случае, если вы хотите избежать ощущения сопротивления, разрезать изнутри можно заранее».

Я начинаю стягивать с тебя штаны, и ты тихо, жалобно всхлипываешь. Так жалобно, что я на секунду задумываюсь, не пытаешься ли ты опять мной манипулировать. Я провожу руками между бёдер, чувствуя болезненную сухость. Тебя коробит мое прикосновение, ты судорожно пытаешься свести ноги.

Тебе будет очень больно. Твой беззащитный и уязвленный вид напоминает мне о Рене, и я испытываю прилив сентиментальности.

«Тихо, тихо, успокойся, — шепчу я тебе на ухо, касаясь пальцем твоего лона, — ты сделаешь себе только больнее».

Пальцем. Который медленно превращается в коготь. Широко раскрытые от ужаса глаза отражают процесс постепенного осознания нового блюда в сегодняшнем меню боли.

Кровь течет по моей руке. Я подношу обагренный коготь к твоим губам, провожу по ним, окрашивая их в цвет твоей любимой помады. Коленями широко раздвигаю твои ноги и резко вхожу. Нежная плоть безжалостно разрывается, а глубокие внутренние раны ещё долго будут напоминать тебе об этом дне. Не ты первая, не ты последняя — женский лекарь в Туссенте постоянно такие зашивает.

Сначала двигаться в тебе тяжело. Все твое женское естество противится этому. И по твоим, и по моим ногам на каменный пол стекает красный сок — кровь вперемешку с липкими выделениями. Мне нравится смотреть в твои глаза, в миниатюрные, едва реагирующие на раздражители зрачки. Я вижу, что ты смотришь не на меня, твой взгляд обращен куда-то внутрь помещения.

«Страх, испытанный в моем зале, приобретает в сознании жертв причудливые формы. Их начинают мучить галлюцинации, и потайные кошмары приобретают исключительно реалистичный вид. В момент чрезвычайно сильных эмоций возрастает риск стремительной потери рассудка».

Кого ты видишь, Сианна? Рыцарей, которые оставили тебя в лесу? Чувствуешь животный страх, думая, что они надругаются над тобой? Нет, ублюдки хоть и раздумывали об этом, но не рискнули это сделать.

Твой тогдашний страх начинает материализоваться сейчас, когда ты видишь в стенах из плоти и крови их перекошенные похотью лица, их немигающий, нечеловеческий взгляд, рассматривающий тебя.

Я даже слегка ревную тебя к галлюцинациями. Я хочу, чтобы твоё внимание