Он сразу же берется за дело. В этом высокоорганизованном мегаполисе не требуется много времени, чтобы найти адрес. Нужное ему место — недалеко от центра Галадеша, в одном из самых богатых и престижных районов. Когда он добирается туда, то не видит дома за высокими деревянными стенами, но понимает, что попал куда надо, благодаря охранникам-сайпурцам у ворот — они в штатском, разумеется, но дрейлинг знает, как выглядят солдаты.

Сигруд ждет вечера, потом пробирается тайком через дворы соседних зданий. Никто его не видит, никто не удивляется. Это цивилизованные люди. У них нет необходимости следить за своей собственностью.

Притаившись по другую сторону стен, он ждет звука шагов или вздоха. Ничего не слышит. «Наверное, охрана только у входа, — думает Сигруд. — И это… удивительно глупо». Дрейлинг готовится, потом перепрыгивает через забор.

Он приземляется в очень аскетичном саду позади дома. В основном просто трава, камни и странный кустарник, обстриженный почти под ноль. В задней части дома раздвижная стеклянная дверь, и замок на ней совершенно непримечательный. Сигруд вскрывает его менее чем за полторы минуты, а потом проскальзывает внутрь.

Он сверяется с карманными часами. Уже поздний вечер. Она скоро вернется.

Он тихонько крадется через дом, находит глубокую тень на балконе над входом и ждет.

Примерно через час раздается звон ключей. Дверь открывается. Затем появляется старая женщина.

Она слегка сутулится, волосы у нее серовато-белые, кожа в морщинах от долгих лет на солнце и напряжения. У нее теперь есть трость, которую она использует с большим нежеланием, как будто кто-то приклеил ее к руке, и она не знает, как снять эту штуку. Он наблюдает, как она подходит к вешалке для одежды и вставляет трость в углубление на дне, бормоча: «Проклятая хреновина», а затем начинает длинный, медленный, сложный процесс — снимает пальто. Это требует времени, ведь у нее не просто явно болят суставы, но к тому же левая рука — протез, сияющий металлом от локтя вниз.

Сигруд смотрит на нее, не шевелясь и даже не дыша. Не потому, что боится, но потому, что даже не ожидал увидеть, какая она старая. Она вовсе не то стремительное, могучее существо, с которым он был некогда знаком и которое, казалось, могло пробить корпус линкора, стоит только захотеть. За тринадцать лет она стала кем-то другим.

Он смотрит, как она ковыляет в кухню, где наливает себе стакан бренди. Стоит у раковины, не спеша потягивает алкоголь. Но он чувствует: что-то изменилось в том, как она движется. Слишком напряженно, слишком осторожно…

Женщина опускает стакан.

— Если это не ты, Сигруд, — произносит она, — то я повернусь и начну стрелять.

— Это я, — отвечает он, выходя из тени. — Как ты поняла, что я здесь?

— Потому что ты воняешь, — говорит она. — Очень сильно. Как будто сидел в трюме корабля не одну неделю. Как оно, скорее всего, и произошло. Все честно, не правда ли? Ты меня унюхал в Вуртьястане…

Генерал Турин Мулагеш замолкает, повернувшись и увидев его. Ее лицо обмякает от потрясения.

— Клянусь морями, Сигруд, — шепчет она. — Взгляни на себя. Только взгляни на себя.

Сигруд смотрит на нее с балкона, не зная, что делать. — Ты ничуточки не изменился, Сигруд, — тихо говорит она. — Не постарел ни на день.

Сигруд ждет в читальне, где за большими эркерными окнами открывается вид на хаотичный центр Галадеша. Дрейлинг не может перестать его рассматривать.

— Ах, — говорит Мулагеш, возвращаясь с бутылкой вина и двумя бокалами. — Впервые в Галадеше?

Он кивает.

— Очень славный город, — говорит Мулагеш. — Если ты можешь позволить себе жить здесь. Большинство не может. Этот треклятый дом, где меня поселили, — мне, мать твою, пришлось бы прожить свою жизнь десять раз кряду, чтобы его оплатить.

Он вежливо улыбается, не зная, что сказать.

— Итак, поведал ли тебе кто-нибудь, — небрежно продолжает Мулагеш, зубами вытянув пробку из бутылки вина и выплюнув ее на пол, — каким гребаным дурнем ты себя выставил, явившись сюда?

— Да. Включая меня самого.

— Но не сработало.

— Нет. Обстоятельства.

— Да уж, это должны быть особенные обстоятельства, мать их за ногу. Ты все еще в розыске, Сигруд. За то, что ты сделал, многие военные шишки хотели бы увидеть твою голову на блюде. — Она поглядывает на него, пока наливает бокал. — И мне трудно их винить.

— Да. Я понимаю.

— И что же с тобой приключилось за последние десять лет или сколько там? — спрашивает она, наливая себе.

— Ничего хорошего.

Она угрюмо смеется.

— Сомневаюсь, что это было лучше, чем случившееся со мной. Сидеть в Парламенте больше десяти лет, иметь дело с тупоумными идиотами…

— Наверное, это было лучше, — говорит Сигруд. — У тебя, скорее всего, имелась уборная.

— A-а. Ну да, конечно. Это, безусловно, позволяет взглянуть на вещи в перспективе. Итак, скажи-ка, каким образом ты сюда прокрался, не потревожив никого из моей службы безопасности?

Дрейлинг пожимает плечами.

— Тихонько.

Она хмыкает и вручает ему бокал.

— Ну да. Ты всегда был жутким шпионом, Сигруд. Приятно, что хотя бы одна вещь не изменилась. Но я подозреваю, что знаю, почему ты здесь.

Сигруд берет стакан и нюхает. Он не будет сегодня пить. Он должен быть начеку.

— Да. Шара.

— Ага, — говорит она. — Ага.

Мулагеш медленно, со стоном садится в кресло рядом с ним. Он наблюдает за ее движениями, подмечая, что левое бедро движется труднее правого — наверное, артрит.

— Ах, — говорит она, видя его лицо. — Время меня не пощадило, верно? Впрочем, кого оно щадит?

Сигруд не знает, что сказать. Он так часто представлял себе, как пройдет эта встреча, но теперь, когда все происходит на самом деле, слова покинули его.

— Но с тобой, конечно, оно обошлось по-доброму, — продолжает она, потягивая вино. — Ты совсем — ничуточки! — не изменился с той поры, как я тебя запомнила, Сигруд. И если ты пробрался сюда так, чтобы никто ничего не заметил, то и двигаешься ты весьма неплохо.

— Моя мать в старости была очень крепкой, — говорит он. — Ну, так мне сказали.

— Человека, который постареет так же хорошо, как ты, — отвечает Мулагеш, — я назову гребаным медицинским чудом.

От слова «чудо» он вздрагивает. Его левая рука пульсирует от боли. Он так близко к женщине, которая видела, как умерла его дочь… Воспоминания захлестывают его, их слишком много, и они слишком быстры.

— Как твои дела, Турин? — спрашивает он, чтобы сменить тему.

— Хорошо, как мне говорят. Когда политика Шары действительно начала действовать лет этак пять или шесть назад, я куда реже стала слышать «нет» и куда чаще «как мы можем помочь вам, министр». Такой вот радикальный разворот. Оказывается, людям нравится открывать границы, если это приносит им деньги. Может, они поблагодарят Шару теперь, когда она мертва. Конечно, если это не навредит их положению. Политики, что с них взять.

— Ты… лидер меньшинства?

— М-м, — она потягивает вино, — Верхней палаты Парламента. Но, говорят, в следующем году буду лидером большинства.