— По-твоему, это обернулось к лучшему?

Олвос молчит. Она делает глубокий вдох и выдыхает, дым льется из ее ноздрей.

— Дело не в том, хорошо все обернулось или плохо, — тихо говорит она. — Это краткосрочные мерки для краткосрочных целей.

— Смерти стольких божественных детей? Стольких людей? Это краткосрочные цели?

Она смотрит на него. На мгновение ее глаза кажутся неправильными: они не столько глаза, сколько далекие огни, которые полыхают где-то в глубине ее лица.

— Я существую в течение очень долгого времени. Я видела много ужасных вещей. Как бы мне ни было грустно это говорить, да… Я позволю случиться нескольким маленьким трагедиям, чтобы предотвратить катастрофу. Я сидела здесь и наблюдала за многими вещами, что соткались в мире, за многими путями, которыми могло пойти грядущее. Я думаю, есть шанс, всего лишь маленький шанс, позволяющий выиграть путем наименьшего ущерба. Но он зависит от многого. В том числе от тебя.

— Я сделал свою часть, — говорит Сигруд. — Я сижу здесь и разговариваю с тобой. Остальное зависит от тебя.

Она медленно качает головой:

— Нет. Ты, Сигруд йе Харквальдссон, человек… как бы это сказать?.. великой движущей силы. Ты не останавливаешься. Ты не можешь остановиться. Ты катишься вперед, мчишься стрелой, уничтожая многое на своем пути. И вот ты здесь, прикатился к моему порогу — но тут ты тоже не остановишься. Ты это знаешь. Я это знаю. Я за тобой следила. Очень, очень внимательно.

У Сигруда что-то вздрагивает в животе, когда он это слышит.

— Ты за мной следила?

— О да.

— Почему?

— Потому что ты в высшей степени странное существо, Сигруд. Даже если бы ты не был так связан со всем этим, я бы все равно за тобой наблюдала — вот насколько ты увлекателен.

— Как это понимать — «в высшей степени странное»?

— Неужели тебе и впрямь надо об этом спрашивать? Ты выжил в обстоятельствах, которые почти никто не смог бы пережить. Ты одержал верх над существами, кого многие считали непобедимыми. Если бы это были старые времена и я, взглянув на свои владения, увидела какого-нибудь странного смертного бродягу, прорубающего себе путь сквозь мир, как ты это делаешь сейчас, — знаешь, что я подумала бы? — Олвос наклоняется к нему. — Я бы подумала: ух ты, его коснулось Божество. Какой-то другой бог. Он человек, владеющий чудом или благословленный, искажающий реальность на своем пути. Я бы отнеслась к такому смертному с большим подозрением. Очень большим подозрением.

— Меня не касался бог, — медленно произносит Сигруд. — Меня пытали божественным орудием, и только.

— Да, это верно. Но подумай вот о чем, Сигруд, — говорит Олвос. — Удалось ли твоим мучителям снова использовать то божественное орудие после того, как ты его выдержал? Как же оно называлось… — Она щелкает пальцами.

— Перст Колкана, — говорит Сигруд.

— Да, разумеется. Жуткая штуковина. Ты когда-нибудь видел, чтобы других заключенных заставляли держать ее после твоего жестокого испытания? Может, и нет. Слондхейм был ужасным местом, кошмаром наяву, и тебе наверняка трудно вспоминать, что там происходило. Но я не думаю, что ты видел, как его использовали снова… ведь так?

Он пристально глядит в огонь.

— Этот камешек как будто взял да и перестал действовать, — небрежно говорит Олвос. — Как будто чудо, которое было в нем… ушло. Но, разумеется, возникает вопрос: а куда оно подевалось?

Левая рука Сигруда сжата в кулак и дрожит.

— До чего же ты интересный, — говорит Олвос. — Тебя никогда напрямую не касалось Божество, но ты странным образом благословлен. Но… не совсем. Ты бросаешь вызов божественному, смерти, боли и страданиям. Это цикл твоей жизни, верно? Ты кидаешься в опасные, безнадежные ситуации. Эти ситуации безжалостно тебя наказывают. Но ты преодолеваешь их и живешь. И все же в конце концов, после всех испытаний и проверок, ты остаешься один. Одинокий дикарь в глуши, беспомощный и разочарованный. Существо бессильной мощи, вот что ты такое, — сила твоя делается бесполезной из-за гнева. И ты прожил последние сорок лет как человек, у которого одна ступня прибита к полу гвоздем, так что он вечно ходит кругами. Такова закономерность твоей жизни — с того самого момента, как тот камень поцеловал твою ладонь.

— О чем ты говоришь? — шепчет Сигруд.

Она улыбается. Выражение ее лица далеко не любезное.

— Знаешь, что в былые времена, завидев таких, как ты, мы их тотчас же убивали? Я и остальные Божества. Мы мало в чем достигали согласия, но в одном были едины: у таких существ нет права на жизнь. Существа вроде тебя становились слишком опасны. — Она устремляет взгляд в огонь. — Мы очень часто так поступали. Когда нам что-то угрожало, мы встречались, голосовали — а потом, как правило, убивали. Странно, как сила влияет на ум, даже божественный. Я сожалею о некоторых из тех решений. Но относительно таких, как ты, — о, у меня не было никаких сомнений.

— Кто я такой? — тихо спрашивает Сигруд. — Кем ты меня считаешь?

— Ты, Сигруд йе Харквальдссон, — говорит Олвос, вытряхивая свою трубку, — человек, которого чудо по ошибке приняло за бога.

Таваан стоит перед огромной двустворчатой деревянной дверью, склонив голову набок и прислушиваясь. За дверью тихо, но… тот жуткий грохот и лязг были неспроста. Она кладет руку на дверь и закрывает глаза, пытаясь ощутить, что там такое.

— В чем дело? — кричит Комайд с другой стороны комнаты.

— Не знаю, — отвечает Таваан. — Я работаю над этим. Она проверяет множество путей и устройств, расположенных за дверью, все божественные конструкции, которые невидимым образом или как-то иначе допускают или преграждают вход.

Она чувствует, как они отказывают, одно за другим. Кто-то сметает с пути все их охранные сооружения, словно они всего лишь дым.

«Они знали, как сюда проникнуть, — думает Таваан. — Они знали, как открыть коридор. Может, это Вошем? Может, он вернулся?»

Но она беспокоится. Будь это Вошем, он связался бы с ними и сказал, что возвращается. И более того, с чего ему возвращаться, если не случилось что-то плохое?

Таваан скрипит зубами. Она, по сути, Божество этой маленькой реальности. Стены, пол и окна подчиняются ее прикосновению. Если она пожелает, сможет обрушить потолок силой мысли или сделать так, что мебель начнет плясать. Но, невзирая на весь ее контроль, в святилище есть только два входа-выхода: дверь перед нею и тайный ход на противоположной стороне.

Она смотрит на тайный ход, долго и упорно думает. Они редко им пользовались, потому что он куда хуже защищен, чем главный. Она может открыть его, если захочет, — но что, если это трюк? Что, если это происки врага и он именно этого от нее и добивается?

— Что происходит? — спрашивает Комайд. — Что нам делать?

И тут двери начинают пищать и гудеть, словно клетки, набитые нервными птицами, — они