- Вы полагаете, что искусство в своих трансформациях следует за погребальным обрядом? - подумав, спросил я.
- А вы разве нет? - будто бы даже удивилась Авесоль. - Искусство, можно сказать, вышло из могилы и особенно далеко никогда не уходило.
- И как вы определяете природу этой зависимости?
Авесоль говорила, монашески опустив глаза:
- Смерть, жизнь и искусство являются нерасторжимым триединством понятий и явлений вообще, что, разумеется, находит место в ритуальной части. Утраченный ныне смысл погребального ритуала заключается в устранении смерти, ведь все манипуляции нужны для того, чтобы обеспечить умершему бессмертие. То есть убедить Бога вернуть ему жизнь. Для этого необходим особый язык – искусство. Это единственный сакральный инструмент, доступный человеку, позволяющий ему самому в какой-то степени обретать божественность или, во всяком случае, максимально к ней приближаться.
Мы подходили к границе некрополя. За последним рядом памятников и склепов виднелся зеленеющий склон.
- Так что же я видел в том склепе? Ларарий? Букраний? Возрождение обычаев острова Пасхи? Или мексиканский символизм? Чьи это черепа?
Она мельком взглянула на меня.
- Всему свое время, professore, будет ответ на каждый вопрос.
Мы вышли из некрополя и двинулись по пологой тропе к виднеющейся невдалеке роще.
16.
Роща была такая старая, что некоторые деревья, достигнув предельной толщины, раскололись, умерли, высохли, и теперь их голые мертвые ветви простирались над камнями, некогда сложенными в перистили, портики, апсиды и ниши. Даже в этих руинах сохранялись еще величие и грандиозность античной виллы, расположенной здесь века и века назад.
Миновав рощу, мы спустились еще немного вниз и вышли к каналу, наполненному зеленой водой. Когда-то канал окружали колонны, перемежающиеся группами кариатид, – и от тех, и от других сохранилось немногое. Мимо них мы прошли на другой конец водоема, где стояло небольшое строение с чернеющим широким входом.
Утроба двухтысячелетнего нимфея освещалась желтым электрическим светом, но несмотря на это, я испытал чувство первооткрывателя.
От стоявших вдоль стен гигантских статуй остались единичные безголовые вертикали в длинных одеждах, точно в саванах, на полу валялись расколотые головы, куски мускулистых торсов, безносые лица, осколки кистей и ступней. Храмовые статуи устанавливались, чтобы боги, если захотят, могли обитать в них – созерцать ритмичные движения танцовщиц, сообщающих о бесконечном повторении как основе Космоса; слушать разрушающую музыку духовых и живительные звуки струнных; вдыхать воскурения и запах жертвенной крови.
Пройдя мимо высохшего бассейна, мы добрались до большой полукруглой ниши и, преодолев несколько истертых, выщербленных ступеней, очутились в центре ее, у приземистого алтаря, на котором стоял высокий черный кратер. Лучи спрятанных под куполом прожекторов падали на него.
Этот кубковый колоколовидный кратер имел нетипичные для такой формы ручки – они начинались внизу и, проходя по всей высоте сосуда, возносились над устьем роскошными волютами. Гладкая металлическая крышка накрывала мраморный кратер; в центре ее на плоском постаменте стояла обнаженная женская фигурка; от постамента, как лучи расходились желобки. Я взялся за фигурку, – она легко приподнялась, обнаружив в крышке широкое отверстие.
В сильном раздражении я обернулся к Авесоль:
- Инсталляция «Сфагейон», вот что это такое! Вы использовали подлинное святилище и древний алтарь, чтобы соорудить выставочный образец в духе современного биенналле.
Авесоль, протестуя, вскинула руки.
- Нет, professore, вовсе нет! Дикари приносили жертву в уверенности, что, насытившись, боги и их накормят. Далее, осознав свое ничтожество перед богами, человек жертвой стал выражать лишь покорность и только робко надеялся на божественный ответ. Далее, продвинувшись в самопознании, человек понял, что на божественный ответ может рассчитывать хоть в какой-то мере только равная богам сущность, и чтобы человеку стало возможно говорить с Богом, надо взобраться на самую высокую из доступных ступень, – так явилось самопожертвование… Это не выставочный образец, professore, это трансформация. Кровь, разлитая по алтарю, есть воплощенная жизнь жертвы. Люди и сегодня, реже и реже, но поговаривают: «принести жизнь на алтарь», – слабый отголосок времени, когда все было буквально. Это такой же слабый отголосок, как и легкомысленная песенка в арендованном под молельню зале – рудимент, в который превратился хорал, звучавший в соборе тысячу лет назад. Человек потерял чувство божественной глубины и масштаба, его восприятие сделалось мелким и поверхностным. Бог слышит его примерно так же, как я воспринимаю мышиный писк – слышу, но мне неинтересно. Если хочешь говорить с Богом, серьезно, с глазу на глаз, стань божественным. Взгляните на форму крышки, professore, почувствуйте, какая она гладкая: каждая капелька крови, попавшая на нее, не потеряется, стечет внутрь. А жертвоприношение вне стен святилища – это ведь обыкновенное убийство, не так ли?
Речь Авесоль произвела на меня грандиозное впечатление.
Впервые область умозрительных предметов, составлявшая до того мою жизнь, обрела плоть. Вдруг все мои приятные размышления о смерти лишились безопасной абстрактной воздушности и превратились в первобытную конкретность. Словно с небес прямо передо мной рухнул мегалит, и не слова, а живая кровь должна была заклинать его.
17.
Мы возвращались к дому в молчании. Не через некрополь – другим путем, через парк. Небо совершенно прояснилось, цветники и лужайки искрились на солнце. Среди самшитовых бордюров играли красками розарии и высились альпийские горки с замысловатыми ботаническими собраниями. В тени заросших клематисами и бугенвилиями арок стояли маленькие мраморные скамьи. На лужайках белели ажурные беседки, такой тонкой работы, что казались выточеными из слоновой кости. А может быть, и были выточены. Длинный навес из виноградной лозы вел от центральной аллеи к зарослям гибискуса. С другой стороны, окруженный рододендронами, темнел грот, склоны которого покрывали облака цветущих незабудок.
Поднявшись по еще одной короткой лестнице, мы пошли по кипарисовой аллее. Дорога была вымощена старыми
