Выход наверх завалили направленным взрывом сразу после того, как красные обосновались на «Лубянке». На производительности Обжоры это не отразилось – печь в подземелье Большого Дома была и оставалась соучастницей преступлений коммунистов.
Корбут и Ахунов продолжали рассуждать о своих генетических опытах, пока сталкеры и часовые складывали трупы у печи.
На слое жирного серого пепла соорудили пирамидку деревянных обломков. Вспыхнул огонь. Языки пламени осветили закопченную внутренность печи – Обжора медленно, с гудением просыпалась.
Один сталкер выдернул из кучи угля совковую лопату. Шух! Шух! Через полчаса Обжора была готова принять жертвоприношение.
Михаил Андреевич вдруг прервал разговор с Тельманом.
– Поторопитесь, ребята! Мы ведь не собираемся тут поселиться. Веселее!
Жертв неудавшихся экспериментов Корбута одну за другой укладывали на мерцающий ковер угля. Помещение наполнилось запахом горелого мяса. За лопату взялся следующий сталкер. Швырнув в топку порцию угля, он вдруг покачнулся, выронил лопату, упал на колени и схватился руками за горло. Издав протяжный стон, завалился на бок и больше не двигался. Второй сталкер распластался на куче угля. Один из товарищей бросился ему на помощь, но, сделав всего два шага, тоже упал.
Всего через минуту все участники экспедиции на «Щелково-Агрохим» неподвижно лежали у печи. Тельман с ужасом посмотрел на профессора. Корбут покачал головой.
– М-да. Он сказал, что дозиметры зашкаливало. Лекарство не помогло. Парни были обречены с самого начала. Мне… Очень жаль. Эй, вы двое! Чего застыли? В топку их!
– Товарищ Корбут… Так… Так нельзя, – пролепетал часовой. – Это же… Наши люди. Коммунистическая партия…
– Вы собираетесь оспорить мой приказ? – поинтересовался профессор, доставая из кармана пистолет. – Не слышу ответа!
– Никак нет!
– Тогда работаем!
Чтобы втолкнуть в топку Обжоры еще семь трупов, часовым пришлось основательно потрудиться, утрамбовывая тела лопатой и стальным прутом, предназначенным для чистки Обжоры. Наконец сталкеры были присыпаны слоем угля, а Обжора ровно и сыто гудела. Часовые замерли по обеим сторонам топки в ожидании новых приказов.
– Уф! А здесь становится жарко. – Корбут вытащил платок и вытер вспотевший лоб. – Надо будет установить хоть какую-то вентиляцию. Как думаешь, Тельманчик?
– Надо… Будет.
– Да на тебе лица нет. Что-то случилось?
– Ничего, товарищ Корбут. Все в порядке. Все в полном порядке.
– Просто Михаил Андреевич. Мы ведь друзья.
Грохнули два выстрела. Корбут почти не целился, но один часовой замертво рухнул с дыркой точно в центре лба, другой получил пулю в плечо. Попытался скрыться за горой пепла, но пара выстрелов в спину оборвала его муки.
– Твоя очередь, товарищ Ахунов. – Профессор ткнул стволом пистолета ассистенту в грудь. – Будешь рассказывать мне про компартию или сразу займешься делом?
Ахунов бросился к печи.
– Я мигом. Я моментально. Все сделаю.
Возвращаясь к дрезине, Корбут вновь принялся рассуждать о перспективах генетических экспериментов. Тельман едва находил в себе силы, чтобы кивать головой в знак согласия и изредка поддакивать.
Только на подъезде к станции профессор сменил тему.
– Я не зверь, Тельман. Я – ученый и… Человек. А люди ошибаются. Учатся на ошибках. Кто знает, может, лет этак через десять, когда суперсолдаты станут железным кулаком нашей партии, мы будем вспоминать эту поездку как страшный сон. Идти на жертвы во имя науки – наш удел, наша великая миссия, наше проклятие. Ты понимаешь, о чем я?
– Я буду молчать, Михаил Андреевич. Никто ничего не узнает. Мы продолжим опыты и добьемся результата, которого ждет от нас товарищ Москвин и Коммунистическая Партия Московского Метрополитена.
– Все верно, товарищ Ахунов. Все верно. Остаются мелочи. Напишешь на мое имя подробный рапорт о том, что экспедиция, отправленная на «Щелково-Агрохим», потерпела неудачу. Никто не вернулся. Генсека это разозлит меньше, чем частичные потери. Нет тел – нет дел. Что касается часовых с блокпоста… Они, положим, дезертировали. Будь так любезен, шепни об этом начальнику станции. И оружие. Позаботься о нем. Спрячь.
– Сделаю, – вздохнул Тельман. – Их занесут в черные списки и объявят в розыск.
– А ты все-таки похож на Окуджаву! – задорно улыбнулся Корбут. – Как две капли воды!
– Тоже скажете…
– Скажу, Тельманчик. Скажу. А ты слушай. Заруби на носу и вбей себе в мозг: мы соучастники. Одно неосторожное, лишнее слово и ты – покойник. Обжора ждет. Помни об этом.
Тельман обреченно кивнул.
– Хочу принять душ, – объявил Корбут, спрыгивая с дрезины. – Тебе тоже советую. Воняешь.
Но принять душ Михаил Андреевич не успел. Его заинтересовало необычное оживление на станционной платформе. Свободные от работы жители «Лубянки-Дзержинской» наблюдали за тем, как по центру платформы маршируют рослые красавцы, явно специально отобранные бойцы в форме красноармейцев времен октябрьской революции с берданками.
– И-р-р-раз! И-и-и-два! Четче шаг! И-и-и-раз! И-и-и-два!
Опереточным отрядом командовал невысокий пухлый офицер в темно-синих галифе и кителе цвета хаки с ромбиками в петлицах. Фуражку с краповым околышем и синей тульей он зачем-то держал в руке. Возможно, потому, что она падала от чересчур энергичных кивков головой.
Корбут узнал командира. Никита. Фанатично преданный делу коммунизма служака. Тупой как валенок, но всегда готовый выполнить любой приказ.
– Пи-есню запева-а-ай!
– Смело товарищи в ногу! – заорали красноармейцы так, что окружавшие их зрители вздрогнули. – Духом окрепнем в борьбе! В царство свободы дорогу грудью проложим си-е-ебе!
Корбут рассмеялся. Про себя. Лицо его выражало солидарность с певцами и полную уверенность в том, что он на раз-два проложит своей грудью дорогу в царство свободы.
Вышли мы все с разных станций,Дети семьи трудовой!В прошлом пускай оборванцы.Ныне ж – союз боевой!Тут Михаил Андреевич нахмурился. Когда-то он пару лет работал лектором общества «Знание» и, несмотря на насмешливое отношение к метрокомпартии, не мог не возмутиться столь вольной переделкой радинского[2] текста.
Москвину не помешает поставить к стенке пару-тройку придворных поэтов. Зажрались. Оборзели в корень. Думают, что полуграмотный генсек проглотит все, что они накорябают…
– Папа?
– Чеслав!
Сын Корбута, высокий, худощавый мужчина с длинными рыжеватыми волосами, узким лицом и немигающими, ледяными глазами, как и родитель, предпочитал не выделяться из толпы, но при внимательном взгляде можно было заметить, что из-под потертого плаща изредка выглядывает форма, пошитая из дорогого, генеральского сукна.
– Давно здесь? – поинтересовался Михаил Андреевич.
– С полчаса наблюдаю за парадом. – Чеслав втянул тонкими ноздрями воздух. – От тебя пахнет дымом и еще какой-то мерзостью. Снова ходил к Обжоре? Бьется в тесной печурке огонь?
– Бьется. Хватит ерничать. Пошли ко мне, нам есть о чем поговорить. На парады еще успеешь насмотреться.
– Гм… Этот так называемый парад имеет к тебе самое прямое отношение.
– Вот как? – Корбут удивленно выгнул бровь. – Почему не знаю?
– Слишком много времени проводишь у себя в лаборатории и у печи. Отстал от жизни.
– Начинаешь надоедать своим сарказмом, сынок…
Отец и сын прошли в каморку профессора. Корбут-старший уселся в свое кресло, зажег фитиль
