Глава 14

Завербованный

Чеслав лежал на отцовской кровати с наклеенной на щеку полоской пластыря. Смотрел в потолок. Внешне он был спокоен, а внутри… Просто кипел от ярости. Впервые он узнал, как мало его ценят коллеги-коммунисты. Его, коменданта Берилага, который первым поставил на поток искоренение инакомыслия. Его, выдающегося практика, а не трепача, сотрясающего воздух красивыми словечками.

Суки. Все суки. И первый сука – начальник «Дзержинской», москвиновская подстилка. Не позволил расстрелять часовых на блокпосту за халатность и утрату бдительности. А батя тоже хорош. Все хорошо, что хорошо кончается, сынок. Ты жив, а это главное.

Жив-то он жив, но оплеван, унижен. Он ошибался, когда думал, что руководство компартии считает его знаковой фигурой. Вытерли ноги. Его считают половой тряпкой.

ЧК вскочил с кровати и принялся ходить по комнате, сжимая и разжимая пальцы, словно душил кого-то невидимого. Немного успокоившись, оделся. Здесь ему больше нечего делать. Только в Берилаге он сможет вернуть себе душевное равновесие. Вплотную займется козлотой, которая передает друг дружке шифрованные писульки. Сломает кому-нибудь челюсть, испытает, наконец, в деле свою паяльную лампу. Вид горящей плоти, крики и стоны, боль и муки других помогут ему справиться с собственной болью и обидой.

ЧК в накидке с наброшенным капюшоном направился в станционный зал. К лаборатории шел, опустив взгляд в пол. Ему казалось, что если посмотрит на кого-то, то обязательно увидит ухмылку, адресованную ему. Был уверен, что вся «Лубянка» знает о его проколе с Четверкой и злорадствует.

Дрезина стояла на своем месте. Чеслав собирался уехать по-английски, но Корбут-старший словно почувствовал появление сына и вышел из лаборатории. С сочувствием посмотрел на наследника.

– К себе собираешься? Не рано ли? Как себя чувствуешь?

– Физически – отлично. Психически – не очень. Давненько я так не прокалывался, папа. Похоже, заразился неудачей от тебя. – ЧК уселся на дрезину, завел двигатель. – Счастливо оставаться. Отправляюсь туда, где я действительно кому-то нужен.

На мосту у памятного столба он остановился. Вновь подошел к краю моста и посмотрел на реку.

Над мутными, болезненно-желтого цвета водами Яузы уже не клубился туман. В глубине можно было рассмотреть темные извилистые силуэты речных обитателей. Были они большими и маленькими, двигались стремительно и неспешно. Объединяло их одно – каждое движение выдавало хищника. Жители реки жрали друг друга и дрались за добычу, попадавшую в реку из надводного мира. Четверка не мог выжить, будь он хоть трижды мутантом в десятом поколении.

Это заключение немного улучшило настроение Чеслава, но все равно, добравшись до концлагеря, он не собирался отступать от намерения выместить на ком-то злобу.

Начал с визита с клетки, где сидел Четверка. Складной стул для коменданта нес за ним один из немногочисленных любимцев ЧК – садист, предпочитавший убивать жертвы рояльной струной, смуглый и черноволосый верзила Мартин Лацис.

Установив стул перед клеткой, Лацис, скрестив руки на груди, остался стоять за спиной коменданта.

Чеслав с видом хирурга, готовящегося к сложной операции, закинул ногу за ногу, расстегнул кобуру, положил пистолет себе на колени, достал из верхнего кармана кителя сигарету и старательно размял ее пальцами. Лишь после того, как Мартин поднес к кончику сигареты зажигалку, ЧК снизошел до того, чтобы взглянуть на узников.

В клетке их было двое. Изможденные, страшно худые, с потухшими глазами, одетые в безликие серые робы, они выглядели почти братьями-близнецами, но присмотревшись внимательнее, можно было понять, что клетку делят старик и парень лет двадцати. Они, как было заведено в Берилаге, вытянулись в струнку и глядели на ЧК, пытаясь догадаться, что задумал известный своими извращенными фантазиями комендант.

– Есть жалобы на условия содержания? – поинтересовался Чеслав, любуясь выпущенным изо рта облачком дыма. – Качество пищи, состояние постельного белья и одежды, соблюдение санитарных норм… Не стесняйтесь. Говорите. Я ведь поставлен сюда не только для того, чтобы наказывать, но и исправлять. Коммунистическая Партия Московского Метрополитена не собирается делать из вас, гадов, больших преступников, чем вы уже есть. На свободу вы выйдете с чистой, мать вашу, совестью. Перестанете представлять опасность для общества и… Ну, это если вам удастся выжить. Итак, жалобы?

– Жалоб нет, товарищ Корбут, – тихо произнес старик.

– Нет, – эхом повторил юноша. – Никаких жалоб…

– Ага. А у меня вот есть. Жалобы. Претензии. Всего несколько часов назад ваш сокамерник чуть было не прикончил своего любимого коменданта. Не думаю, что решение выпустить мне кишки было спонтанным. Он готовился, и вы не могли этого не замечать. Что скажете, уроды?

Первым попытался раскрыть рот молодой пленник, но старик дернул его за рукав и перехватил инициативу.

– Нам ничего неизвестно, товарищ Корбут. Он…

Грохнул выстрел. Старик взвизгнул, рухнул на бетонный пол. Чеслав почти не целился, но попал точно в колено.

– Мартин. Ему больно. Помоги.

Лацис улыбнулся. Вошел в клетку. В руках его блеснула рояльная струна. Он наклонился и выверенным движением набросил удавку на шею корчившегося от боли узника. Короткий всхлип, и тело старика обмякло. Лацис вышел из клетки, на ходу пряча струну в карман.

– Ты хотел что-то сказать? – как ни в чем ни бывало поинтересовался ЧК. – Говори. Теперь никто не станет тебя перебивать. Но – правду. Правду и еще раз правду. Сам видишь – я не терплю вранья.

– Я скажу, – затараторил юноша. – Все скажу, товарищ Корбут. Он… Тот, кто сидел с нами, был мутантом. Постоянно трепался о Филевской линии. Там эти зеленоглазые свили себе гнездо. Говорил об открытых станциях и тех, что заложены неглубоко. О радиации. О том, что мы, люди, прошлое планеты. А они – ее будущее. Наверное, поэтому ко мне и… ему… относился снисходительно.