Филиппа достала откуда-то бутылку красного вина и разлила по кружкам, потому что рюмок в доме Илона и Оресты не было. Илон расслабился, расстегнул жилет. Филиппа подперла голову ладонью и вглядывалась в него с выражением, которое он принял за восхищение.
– И все так, как показывают по телевизору? – спросила она. Филиппа имела в виду: оживает ли Монодикос, начиная с пальцев, а потом в эфире слышен стук его сердца? А почему не показывают его лицо?
Ореста добавила:
– Я всегда жалела, что все это настолько неживописно, что не играют фанфары, не зажигается свет.
Илон улыбнулся. Он не проводил это время дома с семьей. В этот момент все реконы дежурят, все готово и в мрачных помещениях Клиники дожидается звонка, который всегда звучит так, словно возвещает о катастрофе. Тогда они срываются с мест и бегут на свои посты. Великий День, называемый Эйнай – словом, взятым из древнего языка и означающим «Я есть», – для них выглядел иначе, чем в этой прямой трансляции. Беспомощное тело, следы ран, запавшие глаза и виски, холод кожи и дыхание, которое вдруг возникает в этой мертвой оболочке. Дрожь пальцев, нервные импульсы, оживание крови, которая внезапно разгоняется и начинает течь. Когда заканчивалась трансляция, у них взвывала сирена, с треском загорался свет в коридорах, и кровать с телом Монодикоса бегом везли в Реанимационный зал. Когда она проезжала по ярко освещенным переходам, многие реконы опускались на колени и прятали лица в ладонях. Другие стояли с опущенными головами, выражая свою человеческую беспомощность. Это правда, оживание не было живописным процессом, как хотелось бы того Оресте. Монодикос, подключенный к человеческой аппаратуре, возвращался к жизни медленно, но неудержимо. Жизнь появлялась в виде мелких импульсов в мозгу, минут через десять присоединялось сердце, сперва один удар, потом еще, наконец наступал момент, когда оно начинало биться мерно, четко. Ночью все каналы передавали этот ритм, ничего больше, только это бум-бум-бум воскресающего сердца. Тогда на всей земле наступала тишина, до самого рассвета, когда огромный взрыв радости приветствовал возродившийся мир.
– Хотя, – тут Илон заколебался, но искушение выдать кому-нибудь этот секрет, высказать его наконец, было слишком велико, – в этом году транслировали сердцебиение, записанное в прошлом.
Не дожидаясь вопроса «Почему?», он добавил:
– Потому что нынешнее было настолько слабым и неритмичным, что не годилось для трансляции.
Филиппа подлила ему еще вина. Илону оно нравилось, он уже много лет такого не пил.
– Я вижу это вблизи на протяжении уже двадцати четырех лет и повторяю, что в этом нет ничего радостного, – продолжал Илон, расслабившись, – и что жизнь возвращается неохотно, со скрипом. Каждый год я боюсь: вдруг на этот раз не удастся, вдруг наступит конец, и тем не менее двадцать четыре раза я видел, что это происходит на самом деле. Вы тоже испытываете странное чувство оцепенения, у вас тоже мурашки бегут по коже? Я думаю, у всех так… Всех людей на свете охватывает сомнение: а вдруг на этот раз не получится? Ведь это чудо, а чудо имеет право быть капризным и может не повториться. Но все удается. Хотя, в сущности, до сих пор никто не знает, как это происходит.
После вина, к которому он не привык, Илон почувствовал прилив безотчетной сентиментальности, и глаза его наполнились слезами. Смутившись горячей волны чувств, он вздохнул. Оперся о стол и хотел было встать, чтобы пойти спать, но Филиппа неожиданно накрыла ладонью его руку и шепнула:
– Посидите с нами.
Илон вдруг понял, что что-то не так. Почувствовал, что эти две женщины чего-то от него хотят и что вот-вот наступит момент, когда он узнает, в чем дело, хотя не готов к этому. Ему захотелось уйти.
– Я не должен с вами обсуждать такие вещи, это нездоровый интерес. Таков порядок нашего мира, другого не будет.
– Возможен и другой порядок, – тихо отозвалась Филиппа.
Он взял со стол свои очки и встал. Ореста встала перед ним:
– Илон, у нас есть идея – отдать его обратно, туда, откуда он взялся.
Илон не понял, что она говорит.
– У кого это «у нас»?
– Спокойно, – сказала Филиппа. – Спокойно, Илон, мы маленькая организация, группа…
Постепенно до него дошел смысл ее слов. Илон почувствовал, как кровь приливает к лицу, как оно краснеет. Его организм начал готовиться к какой-то воображаемой борьбе, мысли разбежались в стороны, и он не мог их собрать.
– Те, что унаследовали протест? – помолчав, спросил он иронически. Это была единственная реакция, на какую он был способен. Сарказм. Он почувствовал, что его обманули, предали.
– Мы действуем, руководствуясь разумом и сердцем, – сказала Филиппа, пристально глядя ему в глаза.
У Илона перед глазами возникли ядовито-красные обложки брошюрок Оресты.
– Это ты дуришь ей голову! – воскликнул он, схватил Филиппу за плечи и потряс; она не сопротивлялась, словно кукла, маленькая, хрупкая. С грохотом упал стул. – Ты заворожила мою дочь, чтобы добраться до меня, чтобы подговорить ее на преступление.
– Успокойся, Илон. Это не преступление, это обычное сочувствие к другому человеку.
Илон отпустил ее.
– Он не человек, он больше, чем человек. Таков порядок вещей, – сказал Илон, дрожа от возмущения. – Весь мир основан на этом порядке. Он бессмертен, его смерть не окончательна, это факт. Без него воцарился бы хаос. Так уже однажды случилось, никто не хочет, чтобы те времена вернулись. Нужно чем-то жертвовать, чтобы жить спокойно.
Филиппа, стоявшая перед ним, вдруг выпрямилась и сжала кулаки. В этот момент она показалась ему смертельно опасной. О да, это существо просто притворялось тем, кем вовсе не является.
– Ты такой же, как все остальные. Что ты знаешь о мире, о живых людях?! Ты только поддерживаешь в хорошей форме жертву, которую вы храните в теплице, чтобы тебе подобные могли убивать ее во имя вечной традиции. Ты такой же убийца, как они, хотя тебе кажется, что ты его спасаешь.
Илон ударил Филиппу по лицу. Ореста глядела на него широко раскрытыми глазами.
– Иди отсюда, – сказал он Филиппе и повернулся к ней спиной.
Через несколько мгновений хлопнула дверь.
Ореста побежала в свою комнату и начала поспешно собираться. В открытую дверь Илон видел, как она на мгновение замерла посреди комнаты, прижимая к лицу красную футболку Филиппы. Он отступил, смущенный и потрясенный.
Переход
Илон подошел к календарю, прилепленному магнитом к проржавевшему холодильнику, и, жуя сухой бутерброд, разглядывал две разноцветные спирали, изображавшие год. Первая начиналась с темной середины зимы, которую знаменовал Великий день, когда Моно возвращался к миру, и с этого момента отдельные дни, нанизанные на нить времени, раскручивались до Серых дней
