ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Жертвуй своей жизнью, своим «я» всемирному «я», если ты хочешь жить в духе. Старайся удалять от себя возникающие образы с тем, чтобы они не кидали темной тени на твою душу. Вечное есть в человеке и не может уничтожиться.

По лесу шла девушка, одетая в костюм послушницы. Черное платье без всяких складок падало до самой земли,

а черный капюшон, закрывая ее голову, скрывал также и часть лица.

Она шла довольно быстро по узенькой лесной дороге, по сторонам которой возвышались зеленые стены из елей и сосен. Вдруг она остановилась и крикнула:

— Как кажется, мы никогда не придем.

— Да мы уже почти и пришли, не тревожьтесь, барышня, — раздался чей-то голос, и вслед за этим на дороге появилась тоненькая фигура рабочего Ласточкина.

Тамара очутилась в лесу, чтобы видеть Леонида, после очень долгой борьбы с самой собой. Чудесное раздвоение Леонида в два образа не переставало носиться в уме ее и в воображении обрисовывался то один из них, — Леонид-жи-вотное, то другой — сильное, светящееся лучами существо. Чем более воспоминания эти ее пугали, тем сильнее разгоралось любопытство и ее чисто женское чувство, — привлечь к себе обаянием страстной, красивой самки. Хотя один из Леонидов уходил, как ей казалось, в небо, но ее власть над этим последним будет безграничной, она будет жечь его своим земным огнем и вооружать против его двойника — холодного, сверкающего светом иного мира Леонида. Мечтать об этом ей доставляло жгучее удовольствие и ей казалось, что она переходит грань мира видимого и вступает, как дочь демона, в какое-то иное, таинственное царство. Она тем более предавалась этим грезам, что все опротивело ей: и ее посетители-мужчины, и Зоя со своим ужасом перед невидимыми существами. Кроме того, ее увлекало и совершенно материальное желание: подчинив Леонида земным страстям, овладеть его тремя миллионами.

— Вот здесь, барышня, домик лесника, куда заходят они. Извольте там отдохнуть, а я, чтобы не мешать, иду отыскивать нашего прежнего господина.

Проговорив это, Ласточкин скрылся, а Тамара, увидев маленький домик, в котором когда-то жил лесник, и нигде не увидев Леонида, подошла к двери, где висел огромный замок, и остановилась в полном недоумении: что же ей теперь делать?

Леонид в это время лежал в некотором расстоянии от домика, под огромной сосной, в очень тонкой рубахе, в соломенной шляпе на голове и босой. Над ним было ясное голубое небо, вокруг на целые десятки верст — зеленые исполины, неподвижные и молчаливые, как бы зачарованные ничем не нарушаемой тишиной. Солнце жгло, пронизывая его тело горячими лучами и обдавая пламенем и точно отвечая на какой-то вызов, бросаемый природой в лице лучезарного божества, порождающего бесконечные жизни и бесконечно возобновляющийся грех. Леонид вытягивался и изгибался своим молодым телом. «Я признаю твою власть, солнце, ты проникаешь в меня и оживляешь жажду греха, который я не сумел убить. Это твое дело, огненное светило, — думал Леонид, глядя в голубое небо, где горел ослепительный факел. — А бороться с тобой, — мое дело, — монарха маленького государства, — вечного духа. Ты, тело — мой раб, вассал, подданный мой, я тебя презираю, и если ты изгибаешься в животной похоти, то ведь это ты, а не я».

Со времени ночи, проведенной с Тамарой, Леонид окончательно убедился, что его дух — царь маленького государства-организма, что мысли — его слуги, страсти — бунтующие рабы, а тело — его жилище, в котором часто злая сила зажигает костер своих страстей. Он убедился также, что, как свободный монарх, он может выходить из своего животного существа. Это возносило его, заставляя думать, что он это одно — светлое, независимое, вечное, а его животное существо — другое. Какое ему до него дело? Пусть оно изгибается в похотях и страстях, как змей под огнем жгучего солнца. Может быть, в таких рассуждениях его было заблуждение, но оно успокаивало его, незаметно раскрывая дверь страстям и желаниям.

Это теперь и происходило.

В воображении его поминутно очерчивалась голая соблазнительная женщина — Тамара. Она хохотала, сверкая полосками своих белых зубов, смотрела на него своими черными, жгучими глазами, обвивала его руками своими, и он в опьянении падал на ее голую грудь. Неизъяснимым блаженством представлялось ему все это, и не только теперь пред ним кружились эти картины, но и раньше, каждый день и, как раньше он разгонял свои мысли силой своей воли, так и теперь: «Эй, вы, слуги подвластные мне, мысли скверные и гнусные, прочь от меня, духа-монарха, и вы, рабы бунтующие, жгучие, знойные страсти — я изгоняю вас. Женское, голое тело — падаль, смерть, вонь, зараза, осквернение моего света и чистоты, и вы, мысли, не смейте вызывать образ голого тела распутницы…»

Он поднял голову и с сознанием своего могущества посмотрел на сверкающее светило, думая, что ему удалось освободиться от похотей и страстей. Однако же, это было не так: на этот раз «слуги и рабы», его не слушая, бунтовались и, восстав на «монарха» своего, точно на чьих-то руках, снова внесли в царство его воображения прекрасное женское голое тело.

И вдруг то, что было в нем, он увидел вне себя: Тамара стояла перед ним, вся в черном, неподвижно, точно монумент, изваянный из черного мрамора, и только лицо ее в этой черной рамке казалось ослепительно белым. Она стояла перед ним, склонив набок голову, и глаза ее пристально смотрели на него, точно две черных звезды.

Облокотившись на локоть, он смотрел на нее, полный изумления и восторга, а внутри его клокотали бешеные желания, усиливаемые изменником света и разума — солнцем. Вдруг она опустилась на колени и со склоненной набок головой сложила на груди руки ладонями внутрь.

— Сын неба, дочь земли, греха и всех пороков страдает мучением любви. Ты бросил в мой грудь огонь свой и я вся горю в твоем пламени.

Леонид, точно чтобы убедиться, что пред ним не греза его ума, а настоящая живая Тамара, схватил ее руку в свою.

— Какая горячая, гибкая ручка. В ней струится кровь и бьется