Тамара закинула голову и очаровательно засмеялась.

— Да, сын неба, бьется грех, как дикое дитя, вырванное из ревущего ада и играет кровь, как шипучее красное вино. Не притворяясь и не лицемеря, я сама объявляю, кто я такая. Но мучений я раньше не знала: ты бросил в меня огонь. Говорят, любовь — роза небес, но если так, то этот цветок во мне растет, озаряемый страшным пламенем. Ты видишь это черное платье: я хотела заключиться в монастырь под именем сестры Тамары. Увидела тебя — и не пойду.

Тамара пылала, говоря все это, и в признании ее ложь и истина были так перемешаны, что невозможно было отделить первое от второй. Что же до ее желания уйти в монастырь, то это было сказано, чтобы только сильнее подействовать на «сына небес», и больше ничего.

— О, сын неба, сын неба!..

Тамара заложила руки за голову и лицо ее было олицетворением отчаяния и безнадежной страсти, и в то же время она не забывала внимательно вглядываться в него: теперь перед ней находился Леонид-животное и это она видела по его пылающему лицу и по глазам, сверкание которых ясно говорило о поднявшемся в нем вулкане страстных желаний. Змей жизни хотя и был изгнан им из жилища его духа, но он снова забрался, голодный и неукротимый.

— О, сын неба! Какое пламя в груди моей и какой жар разливается по всем жилам моим! Ты все это сделал силой твоей или чародейством — не знаю, но ты в жестокости твоей послал в мое тело тысячи огненных змеек и все они, дыша жаром из раскрытых пастей, коварно нашептывают мне о падении самого лучезарного ангела с высоты небес в вулкан бурного земного блаженства. Может быть, и я была когда-то в раю в числе ангелов, — жалобно воскликнула она, подымая глаза к небу, — но во мне забился горячий ключ жизни и я потонула в грезах. Леонид, меня жгут змеи мои и я проклинаю твою холодную святость. Смотри на меня — я вся огонь и желание…

Тамара, как бы в агонии неудержимой страсти, рванула ткань черной одежды своей и пред глазами обезумевшего от желаний Леонида обнажилась ее пышная, розовая грудь… Он привлек ее к себе.

Он тонул в блаженстве, но и в этом состоянии в его голове кружилась мысль, что с каждым мигом он летит все ниже из царства разума, истины и свободы в бездну, пылающую неутолимым огнем. Миги превращались в один долгий поцелуй… поцелуй двух тел, и в этом поцелуе вибрировал каждый нерв, участвуя в общем гимне богу наслаждения… Катились в теле миллионы кровяных шариков с криком блаженства… И мысли в его мозгу кричали, как крошечные взбунтовавшиеся ангелы: «Распни истину и добро, захлопнись, дверь неба и пусть вечно пылает ад наслаждений…» И «небесная гостья», душа его, в этом огненном вихре блаженства обессиленно свернула крылья свои и упала на голую грудь женщины, трепеща от испуга перед своим рабством у владыки тела.

Часы летели, но ненасытная жажда терзала Леонида, и Тамара, не давая времени подняться «небесной гостье», жгла его поцелуями, разжигала грудью своей и, обвивая своими волосами тело его, с торжествующим смехом вакханки заставляла снова падать…

Наступила ночь.

Луна, врываясь янтарным светом своим в окна маленького домика лесника, наполняла его таинственным бледным сиянием, — грустным, как смерть, как вопли печальной любви в стране грез и призраков.

На соломе безмятежно спала совершенно голая Тамара. Грудь ее вздымалась и два коралла на ее груди, точно горячие уста, казалось, еще кричали в страстном упоении, и на лице ее была разлита улыбка торжества победительницы. Она уснула, уверенная, что от этого времени «сын неба» прикован к ней нерасторжимыми цепями.

Леонид лежал около нее, облокотившись на локоть и равнодушно поглядывая на ее голое тело; в глазах его светилось невыразимое уныние, в то время как губы вздрагивали в улыбке горечи и отвращения. Он ощущал в теле своем легкость пустоты: раньше там были силы, вспыхивавшие в нем, как живые огни и поддерживающие своей жизнью «небесную гостью», дух его. Теперь они погасли. Там в уме его было сознание разума, света и свободы: корона слетела с головы монарха и скипетр его вырвала из рук нагая блудница. И раз его прежние рабы — взбунтовавшиеся страсти — победили его, «сына неба», то роли переменились: они теперь господа его, а он слепой раб и слепые вожаки поведут его, куда он не хочет, и сбросят в пропасть отчаяния и печали.

Все эти мысли проходили в его уме, терзая его, точно живые существа, вооруженные иглами. Он мучительно чувствовал позор падения своего и ему казалось, что луна, врываясь своим светом в окна, как бы звала его в свой таинственный печальный мир страдания и грез. Она как бы манила его и притягивала, и вдруг он живо почувствовал непостижимую привлекательность страдания и печали и отвращение к наслаждению и счастью на земле. «Проклятое тело — я не ты. Ты зараза и смерть, я — царь света и мысли. Что мне до тебя — гнусная, гниющая в похотях плоть моя? Оставайся здесь, а меня влекут звезды к высоте своей, и в дрожании желтых лучей луны я слышу звуки волшебной скрипки Медеи… Там плывет она в высоте и манит меня лучами бездонных глаз своих. Прощай, тело. Лежи здесь рядом с голой самкой — сосуд одуряющей отравы — я ухожу от тебя».

Не отрывая глаз от луны и чувствуя себя в потоках ее света, который его таинственно притягивал, как лунатика, он медленно поднялся и опять с ним произошло то явление, которое психиатры называют раздвоением личности: он стал сознавать себя свободным и независимым от тела существом, Леонидом № 2, хотя с прежней высоты он опустился: что-то отхлынуло от него, какие-то непознаваемые им силы. Вместе с этим, он не ощущал уже прежнего восторга и уверенности человека, находящегося вне вещественного мира. Какой-то вампир-самка, вытянув соки из тела его, кровавыми мазками и грязью обрызгал дом его духа.

Он взглянул в последний раз на Тамару, в лице его отразилась холодная брезгливость и он быстро вышел.

Он шел по знакомой тропинке к поляне, где надеялся увидеть отца