— Эта дружба Зои с этой особой меня сначала интересовала, теперь начинает возмущать…
Не договорив своих слов, Глафира стала смотреть на другую группу: Капитона с его спутницами, и лицо ее вспыхнуло и сделалось холодным и злым.
— Этот Капитон становится невозможным. Конечно, он может делать что угодно, но приглашать в дом каких-го певичек из кафешантана значит оскорблять нас.
Она сделала движение уйти, но Илья Петрович, держа ее за руки, стал ее убеждать остаться, и она, побуждаемая отчасти любопытством, окончила тем, что взойдя в круглую беседку, опустилась на стул.
— Господа, — крикнула со смехом Зоя, поворачиваясь к Капитону и его спутницам, — помните, мы образуем декадентский союз под названием «Красная пляска любви».
— Этого только недоставало! — проговорила Глафира, в то время как Капитон кричал «браво», а его спутница с выкрашенными волосами вульгарно смеялась.
— Сядемте, господа, — сказала Зоя, подойдя к трем огромным липам, под ветвями которых стояли стол и стулья. Все стали усаживаться, в то время как Глафира, находясь в небольшом расстоянии от них в беседке, внимательно всматривалась в лица спутниц Капитона холодными глазами.
— Тамарочка, милая, тебе принадлежит слово, — шутливо проговорила Зоя, с шумом опуская руку на стол. Тамара, пугливо посмотрев на Глафиру с ироническим выражением в глазах, тихо ответила:
— Никаких я слов не знаю и то, что говорила я тебе, было не мое, похитила из моих декадентских книг. Там действительно добро отрицается и возвеличивается сидящий на троне мира, по мнению этих авторов — сатана.
Она странно засмеялась одними губами, в то время как глаза ее смотрели серьезно и загадочно.
— Ты королева красоты, моя прелестная Тамара, — заговорила снова Зоя, — и одинаково очаровательна, говоришь ли о добре или о зле. Только я нахожу, что зло имеет более прав для воцарения в этом мире: оно пленяет нас и развязывает все желания и страсти наши, а добро, наоборот, связывает. Я не желаю быть связанной, а потому всем моим желаниям кричу: летите, миленькие, куда хотите.
Она взбросила руки кверху и засмеялась, но и в смехе ее чувствовалась разнузданность ее воли так же, как и в словах. Капитон, выслушав ее, с шумом поставил бутылки на стол и сказал, покачиваясь — он уже был немного пьян:
— Сейчас видно, что ты моя сестра. Да, черт возьми, я протру глазки миллиончикам папаши, чтобы они знали свою обязанность: превращать все дни жизни моей в наслаждение, так, чтобы каждая секунда кричала: «Время, стой», каждая минута пела о прелести жизни, каждый день кричал: «Как жаль, что прошел он». Иначе я не понимаю, на кой мне черт жить. Жизнь должна быть сладкой как мед, бальзамически ароматный, как хорошенькая девчонка…
Он стал разливать в бокалы шампанское, а Глафира в это время говорила:
— Да ты с ума сошел, Капитон. Несешь чепуху такую, и все это мы должны выслушивать, а ты, Зоя, заставляешь меня краснеть…
— Господа, не слушайте ее, — снова заговорил Капитон, — она, видите ли, помешалась, запутавшись в те тонкие силки, которые глупцы расставляют сами себе под именем различных добродетелей. Освободиться от сетей — значит стать свободным гастрономом тех блюд, которые преподносит нам жизнь. Я именно это и делаю, и полагаю, что не останусь в дураках. Я думаю также, что миром правят не добродетели, конечно, а очень умный, забавный и веселый старичок — господин черт. Не правда ли, мои птички?
С этими словами, многозначительно подмигивая, он посмотрел сначала на одну из своих соседок, потом на другую и, взяв в руки бокал, взглянул на небо, на котором уже засверкали золотые шарики и крикнул:
— За твое здоровье, веселый старичок.
Все развеселились, начали смеяться, чокаться и пить, а Зоя сказала:
— Несомненно, Капитон, ты с каждым днем подымаешься по лестнице широкого миропонимания и делаешься демоноподобным.
В это время господин в цилиндре — Евгений Филиппович Ольхин — подойдя к Зое, сложил на груди руки, склонил набок голову и с видом просителя робко проговорил:
— Зоя Серафимовна, вы меня очень огорчаете.
Зоя резко повернулась и глаза ее блеснули веселым задором.
— Мой вечно вздыхающий печальный рыцарь, — знаете ли что?..
— Говорите, пожалуйста.
Она неожиданно отвернулась и равнодушно ответила:
— Мне решительно все равно — огорчаю я вас или нет.
— Да, теперь, может быть, и все равно, — с жалостным видом говорил Ольхин, — а прежде это было иначе. Глядя на вас, мне невольно кажется, что в душе вашей явились какие-то странные больные желания и в уме воцарился бес веселья.
Расширив свои синие глаза, она со смехом стала смотреть на него и закричала:
— Демон воцарился во мне, демон! Мы с Тамарой дочери ночи и он наш царь.
Ольхин беспомощно прошептал:
— Вы забыли ваше слово.
Она с видом удивления сложила руки на груди и насмешливо спросила:
— Какое?
— Быть моей.
Она закричала:
— Дочь демона никогда не может быть вашей, но вы можете быть ее…
— Кем?
— Рабом, — отрезала она и засмеялась, и глаза ее дерзко и вызывающе уставились на Ольхина. Он чувствовал себя несчастным и беспомощным, так как очень долгое время упорно добивался ее расположения, а она, зная это и завлекая его все дальше, то подавала ему надежды, то безжалостно начинала высмеивать его, и чем более вид его делался несчастным, тем ей делалось веселее. Она поступала так потому, что мучить кого бы то ни было ей доставляло удовольствие, но здесь была еще и другая причина: в замужестве она видела освобождение от всяких условностей и стеснений и давала понять Ольхину его будущее положение. Полная свобода ей была нужна, чтобы жить, ни в чем не ограничивая своих желаний и страстей. Несмотря на молодость свою, в уме ее постоянно проносились картины измен и дразнящих ее воображение грехопадений, и хотя тело ее оставалось пока еще девственным, но мысленно она часто падала на ложе разврата.
