Сам отец и заступник, красивый и строгий, взирал на детишек со стены, словно замеряя силу их энтузиазма.

А одного низкорослого мальчика из строя как раз недавно научили плеваться из трубочки жеваной бумагой, и он вытягивал шею, прикидывая, долетит ли мокрый плотный катышек до Божьего лика, если плюнуть прямо с того места, где он сейчас стоит.

Он еще не научился предугадывать траекторию полета запущенного силою губных мышц снаряда и потому сомневался и повторял про себя:

«Кажется, долетит. А может, и не долетит. Хотя если очень сильно дунуть, тогда точно долетит».

Со стороны могло показаться, что мальчик встает на цыпочки, чтобы лучше рассмотреть портрет, вдохновляющий его на произнесение слов молитвы с большим чувством. Но на самом деле, губы его в отличие от того момента, когда они плевались бумагой, шевелились совершенно автоматически, и он не понимал смысла произносимых слов.

С тех пор как какой-то изверг убил и распотрошил его любимого кота Грегори, выпущенного мальчиком на профилактическую от тоски прогулку, он понял, что Бога нет и что человек с портрета, соответственно, никаким Богом не является. Потому что если бы Бог существовал, коты не умирали бы жестокой смертью. И люди тоже не умирали бы. А они ведь умирают на войне, и их внутренности тоже выпотрошены, как у несчастного Грегори, которого он искал целых три дня, пока не нашел – застывшего в судороге и облепленного личинками.

У мальчика два дяди погибли на войне. У девчонки из их подъезда – отец. У половины одноклассников тоже кто-нибудь да погиб. И значит, Бога нет, а тот, кто зовется Богом, заслужил плевка из трубочки.

Директриса разливается райской птицей. Наверное, воображает себя оперной певицей. Да и то верно: они часто такие же толстые, как она.

Или мальчику это только кажется? Ведь оперные театры давно закрыли, и, стало быть, он может что-то путать.

Говорят, Бог умеет исцелять. Почему же он хотя бы не исцелил Грегори, если уж не сумел предотвратить его убийство? Или для этого надо было тащить труп кота к Богу в резиденцию?

Он бы и потащил – если бы пустили и если бы мама в ужасе от того, что он вернулся домой с уже разлагающимися останками Грегори, не выбросила их на помойку.

Если Бога нет, тогда понятно, почему кот не устоял в схватке с более сильным и злым врагом. Но если Бог есть, то ведь тогда все должно быть по справедливости: злым и жестоким – от ворот поворот, а невинным котам и любящим их мальчикам – хорошая жизнь.

Вместе с потоками слез, пролитых им по Грегори, наружу просочились по капле последние остатки детской веры. И теперь ни одной директрисе на свете, будь у нее хоть пятнадцать подбородков, не убедить его в правдивости произносимой ими всеми молитвы.

А Бог все смотрит с портрета и не отрывает взгляда, как будто пытается и впрямь показаться вездесущим.

Но его не было рядом с убийцей кота, чтобы остановить его жестокое лезвие. И рядом с дядями его не было.

– Что поделать, малыш, – говорит мама. – В мире много жестокости. Но мы ведь не видим всей картины целиком. Мы не знаем предысторий человеческих поступков, а потому не можем быть объективными. Представь себе, например, что ты видишь у входа в метро нищего калеку, которому никто не подает ни монеты, ни ломтя хлеба. Ты смотришь на него и жалеешь бедолагу. И плачешь от того, что у тебя самого карманы пусты и тебе нечем ему помочь. Ты думаешь, что жизнь несправедлива. Но может быть, на самом деле все совсем не так. Может, этот нищий когда-то был жестоким человеком и по его вине умирали от голода другие люди. И теперь, у входа в метро, это просто справедливое возмездие. И то, что в кармане у тебя не оказалось монеты или хлеба – это тоже неслучайно. Монету ты только что потратил на жвачку, а хлеб недавно съел сам. Почему же они не дождались в кармане этой твоей встречи с нищим? Чтобы ты не смог оказать помощи тому, кто заслужил страдания и голод.

Мама, когда хотела, могла быть очень убедительной. Но он все равно ей не поверил. Потому что если Бог все-таки есть и Он справедлив, то почему бы и Ему Самому не поделиться своими соображениями по этому поводу? Не сказать людям: вы, мол, Меня не понимаете, так хотя бы поверьте, что Я прав.

– Но он же об этом часто говорит. По телевизору уже несколько раз говорил, – удивлялась мама.

– Вот пока он по телевизору выступает и пускает другие дела на самотек, какие-то звери и убивают невинных котов! – не сдавался мальчик.

И что оставалось делать маме? Не звонить же по телефону для доносчиков с просьбой, чтобы кто-нибудь вразумил ее сына? И не советоваться же с директрисой, у которой подход к детям напрямую зависит от их порядкового номера, а не от их талантов и свойств характера.

Кстати, мама тоже любила Грегори, особенно когда он забирался к ней на колени и грел ее серым теплым комом благодарности за ласку.

А директриса не любит котов. Она любит ровный строй детей в одинаковой школьной форме. Будь ее воля, она бы и правильные ответы на все учительские вопросы написала заранее и дала детям заучить, чтоб отвечали хором, как сейчас на молитве в рекреации.

А в десяти шагах от мальчика на этой же молитве присутствует девочка, которая недавно играла в классики и наступала ногами на верхнюю клетку со словом «Бог».

Ее тогда так наказали за это родители, которым нажаловался случайный прохожий, что с тех пор каждое утро она вкладывает в ежедневную молитву столь искренние боль и покаяние, что даже и директрисе не снились.

– Боже, прости меня! – шепчет она, сбиваясь с общего ритма и вставляя в канон собственные слова. – Прости меня и не наказывай хоть Ты. Меня уже папа побил. И мама целый день не кормила. Но Ты-то добрее и лучше их. Ты добрее и лучше всех, я знаю! Вот и не сердись. Не будешь, правда?

Хорошо, что директриса не читает по губам, а иначе она бы обязательно пристала с расспросами о девочкином грехе, что да как. А потом бы устроила собственный суд – даже страшно подумать с каким приговором.

– Но Ты ведь ей не скажешь, правда? – спрашивает она Бога. – Пусть это будет нашим с Тобой секретом. А я все искуплю. Хочешь, я даже вообще больше не буду прыгать? И в другие игры играть тоже?