– Ну, никогда же не знаешь точно, – сдавленным голосом ответил второй и выплюнул грязь. – Я мог и ошибиться.
В лесистой долине сидели у ручья принц с принцессой. Семеро их слуг растянули под деревом красный балдахин, и молодая царственная чета угощалась под звуки лютен и теорб готовым обедом фабричного производства. Они не говорили друг другу почти ни слова, и лишь когда еды больше не осталось, принцесса вздохнула и сказала:
– Ну что же, полагаю, самое правильное – поскорее покончить с этим глупым делом.
Принц раскрыл иллюстрированный журнал и погрузился в чтение.
– Ты мог бы, по крайности… – сказала принцесса, однако принц продолжал читать.
Принцесса подала знак двум слугам, и те заиграли на лютнях музыку совсем уж старинную. Она же сделала по траве несколько шажков, подняла перед собой яркую, как масло, уздечку и позвала:
– Сюда, единорог, сюда! Сюда, мой красавчик, ко мне! Цып-цып-цып-цып-цып-цып!
Принц фыркнул.
– Это, знаешь ли, не то же, что цыплят созывать, – заметил он, не отрываясь от журнала. – Спела бы лучше что-нибудь, чем кудахтать таким манером.
– Ну, что могу, то и делаю! – воскликнула принцесса. – Я их никогда еще не призывала.
Впрочем, помолчав недолгое время, она запела:
Я – дочь короля.Если я захочу,Луна мне в ладониСкользнет по лучу.Мой лед горячее,Чем чей-то огонь,Что я пожелала,Другие – не тронь.Я – дочь короля.Я старею в тиши,В узилище тела,В оковах души.Сбежать бы отсюда,По миру пойтиИ встретить хоть разТвою тень на пути…Так она пела и пела снова, потом покричала немного дольше:
– Милый единорог, красавчик, красавчик, красавчик. – А потом сердито сказала: – Ладно, что могла, я сделала. Пойду домой.
Принц зевнул и закрыл журнал.
– Обычай ты удовлетворила вполне приемлемо, – сказал он, – а большего ни от кого и ждать не приходится. Это просто формальность. Теперь мы можем пожениться.
– Да, – согласилась принцесса, – теперь мы можем пожениться.
Слуги начали укладывать вещи, двое лютнистов заиграли радостную свадебную музыку.
Принцесса сказала немного печально и вызывающе:
– Если бы единороги существовали, хоть один да пришел бы ко мне. Я звала его так умильно, что дальше и некуда, и золотую уздечку держала в руках. И уж конечно, я чиста и не тронута.
– На мой вкус – вполне, – безразлично ответил принц. – Как я уже сказал, обычай ты удовлетворила. Правда, ты не удовлетворяешь моего отца, ну так ведь и я тоже. Для этого потребовался бы единорог.
Он был высок, с лицом приятным и мягким, как свежий зефир.
Едва они и их свита удалились, единорог вышла из леса – Молли и чародей за нею – и снова выступила в путь. Лишь долгое время спустя, когда они брели по другой земле, в которой не было ручьев, да и зелени никакой не осталось, Молли спросила, почему она не вышла на песню принцессы, Шмендрик подошел, чтобы услышать ответ, поближе, хоть и остался по другую сторону единорога. На сторону Молли он не заходил.
Единорог сказала:
– Эта королевская дочь никогда не сбежала бы из дома, чтобы увидеть мою тень. Если бы я показалась ей и была узнана, она испугалась бы меня пуще, чем дракона, которому и вовсе никто ничего не сулит. Помню, когда-то мне было все равно, поют ли принцессы, что они думают, и так далее. Я выходила к каждой из них и опускала голову им на колени, и некоторые катались на моей спине, хоть в большинстве своем они меня и боялись. Но теперь у меня нет времени ни на принцесс, ни на судомоек. У меня нет времени.
Тут Молли сказала нечто странное для женщины, которая каждую ночь по многу раз просыпалась, чтобы посмотреть, здесь ли еще единорог, женщины, чьи сны были полны золотых уздечек и нежных юных воров.
– Это у принцесс нет времени, – сказала она. – Небо кружится и уносит с собой все, принцесс и волшебников, и бедного Капута, всех и вся, но тебе удается устоять. Нет на земле ничего такого, что ты видела всего только раз. Мне хочется, чтобы ты могла побыть принцессой, или цветком, или уткой. Чем-то, что не может ждать.
А следом она спела куплет скорбной, прихрамывающей песни, умолкая после каждой строки и словно стараясь припомнить следующую:
Им, не нам, дан выбор весь,Нам – не повезло.Тех мы любим, кто не здесь,Что прошло – прошло.Шмендрик заглянул поверх спины единорога на территорию Молли.
– Где ты услышала эту песню? – спросил он, заговорив с ней впервые с той зари, на которой она присоединилась к странствию.
Молли покачала головой:
– Не помню. Я давно ее знаю.
Земля, которой они шли, что ни день оскудевала сильнее, лица встречавшихся им людей становились тем горше, чем пуще бурела трава, а вот Молли, на взгляд единорога, обращалась в страну все более ласковую, полную озер и пещер, и пламеневших старых цветов. Вглядевшийся под слой грязи и безразличия на ее лице понимал, что лет ей всего тридцать семь, тридцать восемь – не больше, конечно, чем Шмендрику, хотя по лицу чародея дознаться о дате его рождения было нельзя. Грубые волосы Молли процвели, кожа ожила, а голос стал почти так же нежен ко всем и всему, как тот, каким она говорила с единорогом. Глаза ее никогда не смогли бы стать радостными, как не стали бы синими или зелеными, но и они пробудились, чтобы принять мир. Она охотно шла в царство короля Хаггарда, переступая босыми, волдыристыми ногами, и часто пела.
А далеко-далеко, по другую сторону единорога, шел в молчании Шмендрик Волхв. Черный плащ его пророс дырами, разодрался в лоскуты, да и сам он тоже. Дождь, который оживил Молли, на него не упал, и чародей казался даже более иссохшим и запустелым, чем окрестная земля. Единорогу исцелить его было не по силам. Прикосновение ее рога могло вернуть его из смерти, но над отчаянием власти не имело, как и над магией, которая пришла и ушла.
Так они и странствовали вместе, следуя за летучей тьмой, которая обозначилась в ветре, приобретшем вкус ногтей. Корка здешней земли растрескалась, плоть ее ощерилась балками и оврагами и покрылась сохлыми струпьями холмов. Небо было до того высоким и блеклым, что днем исчезало, и временами единорог думала, что они трое должны казаться слепыми и беспомощными, как слизни под солнцем, лишившиеся своей колоды или влажного камня. И все же она еще оставалась единорогом и сохраняла присущую им способность становиться прекраснее в злые времена и в злых местах. Дыхание жаб, что-то бурчавших в канавах, и скрип мертвых деревьев стихали, когда они замечали ее.
Жабы, верно, были гостеприимнее угрюмых обитателей страны Хаггарда. Их голые, как кости, деревни лежали меж схожих с ножами холмов, на которых ничто не росло,
