Шел фестиваль «Звезды белых ночей», Геннадий Иванович пригласил на «Бориса Годунова», он пел Варлаама. Оксана и Сашенька отдыхали на даче в подмосковной «Радуге», пошел один, отчего чувствовал себя неуютно. А тут перед спектаклем, когда погас свет, объявляют: «Роль Варлаама исполняет…» – и называют фамилию другого артиста. «Что случилось? Заболел? Потерял голос? Он говорил, что после спектакля летит с Гергиевым в Штаты, может, что-то изменилось? Позвонить? А вдруг он в самолете, звонок окажется некстати». И так было несладко, а без него скис окончательно, почувствовал себя брошенным в этом прекрасном заполненном музыкой зале.
Утром связался с Фаиной Степановной.
– Ничего страшного, – успокоила она, – у Геннадия Ивановича перед выходом скрутило спину – радикулит. Сделали укол и привезли домой. Всю ночь промучился. А утром улетел в Америку, будет петь на уколах. А что делать?
Вот уже пятнадцать лет хожу в Мариинку и не только по приглашению Беззубенкова или других артистов, но и по абонементам, которые покупаю для всей семьи. Заметил, слушая «Тоску» или «Кармен», где Геннадий Иванович никогда не пел, – все замечательно, но стоит пойти на «Жизнь за царя», где в роли Сусанина другой исполнитель или на «Бориса Годунова» без его участия, как начинает сосать под ложечкой, холодок в душе оживает, и чувство сиротства возвращается.
Геннадий Иванович четырежды провел меня через «Кольцо нибелунга». В «Золоте Рейна» он исполняет роль одного из двух великанов – Фафнера. Ну какой из Геннадия Ивановича великан? Крепкий, плотный, но не высокий, а на сцене надо выглядеть исполином; второй «великан» ему под стать. Вот режиссер или художник-постановщик придумали поставить артистов на «платформу». Пошили сапоги с подошвой сантиметров тридцать и вывели на сцену. Стоять в такой обуви можно, а передвигаться способна разве Жанна Агузарова.
Спектакль близился к концу, у великанов последний выход, где Фафнер убивает своего соперника. От кулис до авансцены артисты шли осторожно, переставляли ноги так, будто перешагивали препятствия. Мы с Фаиной Степановной затаили дыхание. Кое-как они доковыляли до середины сцены, остановились, поют. Настало время схватки, не сходя с места, великаны принялись тузить друг друга. Перед смертельным ударом артист, исполнявший роль соперника Фафнера, инстинктивно пригнулся, рука Геннадия Ивановича, не встретив препятствия, ушла вперед, и он, потеряв равновесие, упал. Зрители на падение не прореагировали, исполнители, занятые в мизансцене, продолжали распевать. Бесстрастный Гергиев дирижировал, изредка поглядывая на сцену. Доиграв полулежа, Геннадий Иванович на четвереньках уполз в кулису, где его подняли. Дали занавес. Фаина Степановна заторопилась в гримерку; на поклон он не вышел.
На следующий день позвонил им.
– Как Геннадий Иванович, убился?
– Все нормально, колени чуть-чуть болят, а так обошлось, ничего серьезного.
В новый сезон сапоги на платформе отменили, взамен соорудили двухметровые остовы. На них, как на трибуну, взбирались артисты, зрители видели их грудь в латах, руки с накладными бицепсами и головы в шлемах. Запрятанные внутрь конструкции работники катали великанов по сцене…
Салон автомобиля – единственное место, откуда Геннадий Иванович с его непоседливостью и торопливостью не мог убежать. Случалось, когда он приобретал у нас что-то громоздкое и тяжелое или заходил в конце рабочего дня, утомленный уроками и репетициями, вез его домой, нам было по пути. Десять–пятнадцать минут мы беседовали, так узнал его артистическую судьбу.
Родился он в деревне Старая Вителевка Ульяновской области, в сорок девятом году. Отец умер рано, оставив двенадцать детей. Мать убивалась на работе, но всех прокормить не могла, его отдали в школу-интернат в соседнем поселке. Потом – техникум, диплом инструментальщика, служба в армии.
– Служил в ансамбле песни и пляски Приволжского округа, – вспоминал он. – В шестьдесят девятом приехали в Ульяновск на гастроли. На стенах пестрят афиши с портретами ленинградских артистов: Елены Образцовой и Евгения Нестеренко. Сослуживцы наперебой стали подталкивать: «Слышь, Ген, сходил бы к Нестеренко, прослушался». Я отнекивался: «Да что вы, к такому мастеру…». – «Иди, не бойся! Не съест…»
Мы проехали по Английскому проспекту, повернули на Римского-Корсакова и по сигналу светофора остановились. Геннадий Иванович замолчал, усталое лицо выглядело печальным.
– Долго тогда не мог заснуть, ворочался, – продолжил он, когда машина тронулась, – лежал, кумекал. В конце концов выпросил у старшины увольнение, отутюжил галифе, гимнастерку, начистил сапоги и зашагал на высокий берег Волги в гостиницу, где остановились знаменитости. Нестеренко принял, выслушав, одобрил: «Данные есть, надо учиться!». Дал номер телефона, пригласил после службы в Ленинград, в консерваторию, где в то время преподавал. Демобилизовавшись, поехал, а он как раз получил приглашение в Большой театр, завершал дела и помочь не мог. Остался с чемоданом в руке: знакомых нет, жить негде, деньги на исходе. Ничего не радовало: ни дворцы, ни мосты над Невой, ни памятники.
Мы подъехали к его дому, я припарковался.
– Отправился в ансамбль ЛенВО к Николаю Кунаеву, тот послушал: «О! – говорит, – какой бас! Но жилья у нас нет, иди в Капеллу». А что делать в Капелле? Там все с консерваторским образованием, а у меня, кроме голоса, желания петь и диплома техника-инструментальщика, – ничего. Нотной грамоты толком не знал. Кунаев успокоил, позвонил руководителю Капеллы Козлову, тот собрал худсовет, меня послушали и зачислили в штат. Не помню, как дошел до Невского, как очутился у почтамта, отбил телеграмму: «Мама, меня приняли».
С того дня у демобилизованного солдата появилась койка в общежитии, зарплата девяносто рублей в месяц и уверенность: на правильном пути.
Город признал новичка. Из серого однообразия улиц выступили нарядные дворцы и особняки, мосты подставили спины; ему царственно улыбалась Екатерина в скверике у Александринского театра, юноши на Аничковом мосту демонстрировали удаль и ловкость. Петр Великий на вздыбленном коне, отметая сомнения, указывал на город: «Здесь, только здесь! Трудись и обрящешь!».
Началась работа: репетиции, концерты, гастроли, а по вечерам, в выходные дни, каждую свободную минуту – постижение нотной грамоты. То, что учащиеся музыкальных школ проходят за восемь–десять лет, одолел за два года, наконец открылись двери консерватории.
Девятнадцать лет отдал Геннадий Иванович певческой Капелле. Что это – благодарность, что не оттолкнули в трудную минуту, дали надежду, сделали артистом? Или скромность, неверие в свои силы? Однажды спросил его:
– Почему вы так долго работали в Капелле, не просились в Михайловский, Мариинский?
– Почему не просился? Просился, не брали.
– Почему не брали? – удивился я.
Он усмехнулся:
– Кто ж его знает, почему. Театр! Здесь свои законы, свои фавориты, любимчики. Конкуренции не любят.
Только в восемьдесят девятом году, когда исполнилось
