На самом деле Николаше виделась семейная жизнь чуть иначе. Жена-домохозяйка, занятая стиркой и стряпней? Прошлый век, домострой – не для них… Подтянет Ульяну в науках или сам, или с помощью друзей-студентов, она сдаст экстерном за курс женской гимназии, – и на Бестужевские… Современная женщина – это женщина с образованием и специальностью, а не с пеленками-кастрюльками. Вот только Грубину, старой закалки человеку, знать о том пока не следует: ему – рассуждения о жизненных перспективах жениха и об окладе инженерского жалованья.
Ну все, пора… Николаша толкнул дверь мясной лавки.
* * *Внутри было пусто… В самом полном и всеобъемлющем значении этого слова. Не было покупателей. Пустовал прилавок – новомодный, мраморный и остекленный, с отделением для сухого льда. Второй прилавок, более привычного вида, тоже был пуст. И место за прилавком пустовало.
Николаша слегка удивился… Последний день поста, а где товар для желающих завтра разговеться? Да и в пост совсем уж без клиентов Грубин не сидел – у него отоваривались те, кто имел разрешение вкушать скоромное по слабости здоровья…
Колокольчики у двери – голосистые, валдайские, подвешенные на гуттаперчевом шнуре, – продолжали покачиваться и легонько позвякивать. Однако никто не спешил на звук из глубины дома, из подсобных помещений лавки (жилым в грубинском доме был только второй этаж).
Николаша ощутил легкую тревогу, сам не очень понимая, что его тревожит. Возможно, рассказ Ерофеича об исчезновении Глаши Грубиной стал тому причиной… Или будоражил запах… даже не сказать в точности, чем пахло… кровью? Свежеразделанным мясом? Всем вместе, наверное… Тянулся этот аромат из двери, ведущей внутрь, – обычно плотно притворенная, сейчас она была полуоткрыта.
Как бы то ни было, у Николаши мелькнула дурная мысль: ну как давняя история с исчезновением повторилась? И в доме Грубиных сейчас никого? Соскучилась Глафира в «иных местах» – вернулась да и забрала с собой и дочь, и мужа…
Мысль и самому казалась дикой, но не отпускала.
– Эй… – несмело позвал Николаша.
Дом ответил тишиной. Даже колокольчики прекратили легонько позвякивать. Лишь слышно было, как где-то громко жужжит проснувшаяся до срока муха.
– Эй…
Тишина. Он шагнул к двери, ухватился за шнур с колокольчиками, дернул так, что чуть не оборвал. И еще раз дернул, и еще.
В ответ на истеричный перезвон откуда-то из глубины дома рявкнул зычный голос:
– Не торгуем!!!
У-ф-ф… Навыдумывал же…
Послышалась тяжелая поступь. Дверь полностью распахнулась, кроваво-мясной аромат стал гораздо острее. В лавку шагнул мясник Грубин.
Был он одного роста с Николашей, но, наверное, раза в полтора шире в плечах, а весил вдвое против будущего зятя… Стройная Ульяна, без сомнения, фигурой удалась в мать.
Мясник обогнул прилавок, спросил без прежней зычности, но недоброжелательно:
– Чего пришел? Сам видишь, не торгуем сегодня.
Все заготовленные Николашей слова куда-то подевались, язык словно прилип к гортани…
Выглядел Грубин странно… И не в том даже дело, что белый и отглаженный его фартук загажен красным, а в руке окровавленный мясницкий топор, – это, в конце концов, часть его работы, хоть и смотрится непрезентабельно…
Но и сам мясник был не похож на себя. Щеки, всегда чисто выбритые, сейчас густо покрывала щетина, как бы ни трехдневная. Взгляд из-под сросшихся бровей… ну… вот пришла бы кому дурацкая идея вставить в словарь Блокгауза и Ефрона статью «Безумный взгляд» – фотография парголовского мясника пришлась бы там кстати в качестве иллюстрации.
Дышал Грубин тяжело, сипло, и даже с расстояния в пару аршин Николаша почуял густой водочный дух. Но стоял на ногах мясник твердо, язык не заплетался.
Оба молчали. Пауза затягивалась. С топора упала на пол большая алая капля, и шлепок ее прозвучал оглушительно. Букет в руке казался глупым и ненужным.
Николаша с огромным усилием разлепил наконец губы:
– Трофим Терентьевич, я…
Заготовленные слова упорно не хотели вспоминаться, лишь вертелось в голове идиотское «у вас товар, у нас купец», и Николаша бабахнул в лоб, без предисловий:
– Я пришел просить руку и сердце вашей дочери, Ульяны. Вот…
Вновь повисла пауза. Николашу все сильнее охватывала тревога, ему казалось, что ответ может последовать любой, в самом нехорошем смысле любой… Он осторожно, стараясь сделать это незаметно, попятился, увеличивая расстояние между собой и мясницким топором.
– Руку и сердце… – с непонятным выражением произнес Грубин и повторил еще раз: – Руку и сердце, говоришь… Х-хе…
Он шагнул вперед, Николаша отшатнулся, уже не пытаясь скрыть свое движение, но мясник лишь протопал к двери, с оглушительным лязгом задвинул засов.
– Ну пойдем, женишок… Потолкуем.
Мясник тяжело пошагал обратно, огибая прилавок и не интересуясь, идет ли за ним «женишок»…
Николаша поборол навязчивое желание метнуться к наружной двери, отдернуть засов и задать стрекача и двинулся следом.
* * *Наверное, в этой небольшой комнате первого этажа отдыхали и трапезничали наемные работники (подряжал их Грубин лишь на теплый сезон, по холодам обходясь своими силами).
На столе из некрашеных досок стоял спартанского вида натюрморт: водочный штоф, уже наполовину пустой, и стакан. Заглядевшись на лаконическую композицию, Николаша не заметил, откуда мясник достал второй стакан…
Достал и выставил рядом с первым, и тотчас же водка журчащей струйкой наполнила оба почти до краев.
– Садись и пей, – скомандовал Грубин, опускаясь на лавку.
Не так, совсем не так виделся Николаше ход его сватовства… Водку он пробовал, не без того, но не любил, считал напитком, недостойным культурного и образованного человека.
Однако обижать будущего тестя не хотелось… Николаша несмело пригубил, сделал небольшой глоток и поставил емкость обратно на стол. Стаканы, кстати, были граненые, те самые «шуваловские», но сейчас история их изобретения не казалась Николаше забавной. Ему сейчас ничто не казалось забавным.
– До дна пей, женишок, до дна… На трезвую голову нельзя слушать, что я тебе расскажу.
Ну как откажешь будущему тестю? Особенно когда у тестя такой
