Когда мы вернулись домой со службы, отец сразу же начал ругаться, что обед еще не готов. Мама начала накрывать на стол, жаркое в мультиварке было уже готово. После обеда отец начал ругаться из-за посуды, которую мама мгновенно перемыла. Потом его разозлили внуки, которые слишком шумно играли, и мама кинулась успокаивать их.

Вечером, когда в доме стало пусто и тихо, я сидела в гостиной и слушала, как родители спорят на кухне.

– Это меньшее, что ты можешь сделать, – говорила мама. – Напиши хотя бы благодарственные открытки! В конце концов, это была твоя мать!

– Это женская работа, – огрызался отец. – Никогда не слышал, чтобы мужчина писал открытки.

Он допустил большую ошибку. Вот уже десять лет мама была главным добытчиком в нашей семье. И параллельно она готовила еду, убиралась в доме, стирала. Я никогда не слышала от нее ни единой жалобы. До того вечера.

– Тогда ты должен выполнять мужскую работу, – раздраженно отрезала мама.

Вскоре они перешли на крик. Отец пытался усмирить маму, подчинить ее своему гневу – он всегда так поступал. Но его поведение раздражало ее все сильнее. В конце концов она бросила открытки на стол и сказала:

– Можешь написать их или не писать вовсе. Но если их не напишешь ты, этого не сделает никто.

С этими словами она ушла в подвал. Отец пошел за ней, и я еще час слушала их крики снизу. Я никогда ничего подобного не слышала – по крайней мере, никогда не слышала, чтобы кричала мама. Она всегда уступала.

На следующее утро я нашла отца в кухне. Он сыпал муку в какой-то клейстер, мне показалось, что это было тесто для оладий. Увидев меня, он бросил муку и сел к столу.

– Ты же женщина, верно? – сказал он. – Отлично! А это кухня!

Мы смотрели друг на друга, и я физически ощущала пропасть, которая простерлась между нами. Для него эти слова звучали совершенно естественно, мне же они были чужды.

Вряд ли мама заставила отца самому себе готовить завтрак. Я подумала, что она заболела, и спустилась вниз, чтобы проведать ее. Я только успела подойти к лестнице, как услышала ее: из ванной доносились горькие рыдания, заглушаемые ровным шумом фена. Я остановилась у дверей и стояла там больше минуты, парализованная страхом. Хочет ли она, чтобы я ушла? Может быть, лучше притвориться, что я ничего не слышала? Я ждала, что рыдания умолкнут, но они становились все более отчаянными.

Я постучала:

– Это я.

Дверь открылась – сначала чуть-чуть, потом шире. Я увидела маму. Кожа ее блестела от влаги. Она куталась в полотенце, слишком маленькое, чтобы прикрыть ее всю. Я никогда не видела маму такой и инстинктивно зажмурилась. Мир потемнел. Я услышала удар, треск пластика – и открыла глаза. Мама уронила фен, он упал на пол и начал реветь с удвоенной силой на голом цементе. Я посмотрела на маму, и она сразу притянула меня к себе и крепко обняла. Влага с ее тела промочила мою одежду. Я чувствовала, как с ее волос падают капли прямо мне на плечо.

33. Магия физики

В Оленьем пике я пробыла недолго, не больше недели. В день отъезда Одри попросила меня остаться. Не помню наш разговор, но помню, что написала об этом в дневнике – в первый вечер после возвращения в Кембридж. Я сидела на каменном мосту и смотрела на церковь Королевского колледжа. Помню спокойную реку, помню, как медленно плыли по блестящей поверхности осенние листья. Помню, как скрипело мое перо по бумаге, когда я на восьми страницах описывала то, что сказала моя сестра. Но воспоминания о реальном разговоре стерлись, словно я описала его, чтобы забыть.

Одри просила меня остаться. Сестра сказала, что Шон слишком сильный, чтобы она могла противостоять ему в одиночку. Я ответила, что она не одна, у нее есть мама. Одри сказала, что я не понимаю, что нам никто не поверил. Она была уверена: если попросить о помощи отца, он назовет нас обеих лгуньями. Я же сказала, что родители изменились и мы должны им доверять. А потом я села на самолет и улетела за пять тысяч миль.

Если меня и терзало чувство вины из-за того, что я описывала страхи сестры с такого безопасного расстояния, окруженная величественными библиотеками и древними церквями, то проявилось это лишь в последней строчке: «Сегодня Кембридж кажется мне не таким красивым».

Дрю приехал в Кембридж вместе со мной. Его приняли на специальную программу по изучению Ближнего Востока. Я рассказала ему о своем разговоре с Одри. Он стал первым мужчиной, которому я рассказала о своей семье все – абсолютно все, чистую правду, а не набор забавных историй. Конечно, все это в прошлом, сказала я. Теперь моя семья изменилась. Но ты должен знать. И следить за мной. На случай, если я сделаю что-то безумное.

Первый семестр прошел в сплошных ужинах и ночных вечеринках – и долгих сидениях в библиотеке. Чтобы получить степень доктора, я должна была написать оригинальную научную работу. Другими словами, я провела пять лет за изучением истории, теперь же мне предстояло написать ее.

Но что я могла написать? Читая литературу для своей диссертации, я поразилась тому, что в трудах великих философов XIX века слышались отголоски мормонской теологии. Я сказала об этом своему куратору Дэвиду Рансимену.

– Это ваш проект, – сказал он. – Вы можете сделать то, чего не делал никто: исследовать мормонство не только как религиозное движение, но и как движение интеллектуальное.

Я начала перечитывать письма Джозефа Смита и Бригама Янга. В детстве я читала эти письма как верующая. Теперь же я смотрела на них другим взглядом – не критика, но и не покорного последователя. Я изучала полигамию не как доктрину, но как социальную политику. Я сопоставляла ее с собственными целями и сравнивала с другими теориями того же периода. Для меня такой подход был очень радикальным.

Друзья по Кембриджу стали для меня семьей, и я чувствовала свою принадлежность к этому кругу, ничего похожего уже много лет я не ощущала в Оленьем пике. Иногда эти чувства меня пугали. Разве можно любить чужих людей сильнее собственного брата? Разве может дочь предпочесть учителя собственному отцу?

Хотя мне и хотелось, чтобы было по-другому, но возвращаться домой я не собиралась. Семью, выбранную мной самой, я предпочитала той, что дал мне Господь. Чем счастливее я становилась в Кембридже, тем мучительнее было осознание того, что я предала Олений пик. Это чувство стало физическим, я ощущала его вкус на языке и запах в своем дыхании.

На Рождество я купила билет в Айдахо. Накануне отъезда у нас в колледже