– Это неважно, – отмахнулась мама. – Я поправлю чакру на Одри и перешлю ее тебе.

– Что ты сделаешь?

– Я перешлю ее тебе! Для живой энергии расстояний не существует. Я могу отправить тебе исправленную энергию прямо из дома.

– И как быстро движется энергия? – спросила я. – Со скоростью звука? Или как сверхзвуковой самолет? И летит она напрямую или с пересадкой в Миннеаполисе?

Мама засмеялась и повесила трубку.

По утрам я занималась в библиотеке, выбрала себе место возле маленького окошка. Там я сидела и в то утро, когда мой друг по университету Бригама Янга, Дрю, прислал мне по электронной почте песенку. Он сказал, что это классика, но я никогда не слышала ни ее названия, ни имени исполнителя. Я надела наушники и послушала ее. Она сразу же захватила меня. Я слушала ее снова и снова, не отрывая глаз от северного клуатра.

Освободитесь от ментального рабства. Никто, кроме вас самих, не сможет освободить ваш разум.

Я писала эти слова в тетрадях, на полях своих сочинений. Я думала о них, когда читала книги. Из интернета я узнала о том, что у Боба Марли на стопе обнаружили рак. Боб Марли был растафарианцем, а растафарианцы верят в «цельность тела», поэтому он отказался от ампутации пальца. Через четыре года он умер в возрасте тридцати шести лет.

Освободитесь от ментального рабства. Марли написал эти слова за год до смерти, когда операбельная меланома стала давать метастазы в легкие, печень, желудок и мозг. Я представила алчного хирурга с острыми зубами и длинными, тонкими, как у скелета, пальцами, представила, как он уговаривал Марли согласиться на операцию. Я съежилась от этой страшной картины – врач и его продажная медицина. И только потом мне стало ясно, как никогда прежде, что хотя я и отвергала мир своего отца, но так и не набралась смелости жить в новом мире.

Я открыла свой конспект на лекции о негативной и позитивной свободе. На полях нацарапала: «Никто, кроме вас самих, не сможет освободить ваш разум». А потом набрала номер и сказала:

– Мне нужно сделать прививки.

В среду у нас был семинар. Я обратила внимание на двух девушек, Катрину и Софи, они всегда сидели рядом. Я никогда не разговаривала с ними, но за несколько недель до Рождества они предложили мне выпить кофе. Я никогда не «пила кофе» прежде – никогда его даже не пробовала, потому что церковь это запрещает. Но согласилась. Мы зашли в кафе. Официантка торопилась, поэтому я выбрала кофе наугад. Она принесла мне крохотную чашечку. Темной жидкости в ней было не больше столовой ложки. Я с тоской посмотрела на большие чашки с пышной пенкой, которые поставили перед Катриной и Софи. Девушки обсуждали лекцию, я же гадала, стоит ли пить этот кофе.

Девушки с легкостью оперировали сложными терминами. Некоторые, например «вторая волна», я слышала и раньше, хотя и не понимала, что они означают. Другие, как «гегемонная маскулинность», я не могла произнести ни вслух, ни мысленно. Я сделала маленький глоток горькой жидкости, и в этот момент мне стало ясно, что девушки рассуждают о феминизме. Я уставилась на них так, словно они – музейный экспонат. Я никогда не слышала, чтобы кто-то употреблял слово «феминизм» иначе, чем в осуждающем смысле. В университете Бригама Янга фразой «ты рассуждаешь, как феминистка» можно было закончить любой спор. И она означала, что другая сторона проиграла.

Я вышла из кафе и отправилась в библиотеку. После пяти минут в интернете и нескольких походов к полкам устроилась на привычном месте, обложившись книгами, написанными, как я теперь понимала, авторами «второй волны»: Бетти Фридан, Жермен Грир, Симоной де Бовуар. Я прочла лишь по нескольку страниц из каждой и тут же их захлопнула. Никогда не видела в книгах слова «вагина» – да и не слышала.

Вернулась в интернет, потом снова к книгам. Книги «второй волны» я обменяла на более ранние – Мэри Уолстонкрафт и Джона Стюарта Милля. Я читала весь день и весь вечер. Впервые в жизни обрела слова для той неуверенности, которую испытывала с самого детства.

С того самого момента, когда я поняла, что мой брат Ричард – мальчик, а я – девочка, мне хотелось поменять наше будущее. Мое будущее – материнство, его – отцовство. Слова похожие, но смысл совершенно разный. Один решает. Возглавляет. Призывает семью к порядку. Другая находится среди тех, кто подчиняется.

Я знала, что мое стремление противоестественно. Это знание, как и почти все в процессе самопознания, пришло ко мне с голосами людей, которых я знала и любила. Все эти годы голоса жили во мне, нашептывали, удивлялись, беспокоились. Они твердили, что я не права. Что мои мечты – это извращение. У этих голосов был разный тембр, разный тон. Иногда это был голос моего отца, а чаще мой собственный.

Я взяла книги в свою комнату и читала всю ночь. Мне понравилась страсть Мэри Уолстонкрафт, но все изменилось, когда я прочла строчку Джона Стюарта Милля: «Это предмет, о котором ничего не может быть известно определенно». Милль рассуждал о природе женщин. Он писал, что на протяжении веков женщин уговаривали, склоняли, принуждали и подталкивали к ряду искажений и теперь совершенно невозможно определить их природные склонности и устремления.

Кровь бросилась мне в лицо. Я ощутила колоссальный выброс адреналина, почувствовала, что границы моего мира расширяются. О природе женщин ничего не может быть известно определенно. Никогда еще я не находила такого утешения в черной пустоте, в отсутствии знаний. Мне словно сказали: кем бы ты ни была, ты – женщина.

В декабре, сдав последнее сочинение, я доехала до Лондона и села на самолет. Мама, Одри и Эмили встречали меня в аэропорту Солт-Лейк-Сити. Мы вместе покатили по трассе домой. Гору увидела около полуночи. Я сразу узнала ее величественные очертания на фоне темного неба.

Войдя на кухню, я увидела зияющую дыру в стене: отец затеял новую пристройку. Мама прошла со мной через эту дыру и включила свет.

– Удивительно, правда? – сказала она.

Да, это действительно было «удивительно».

Это была большая, просторная комната размером с часовню, со сводчатым потолком высотой шестнадцать футов. Размеры комнаты были настолько огромными, что я не сразу рассмотрела отделку. Стены были обшиты гипсокартоном, который резко контрастировал с деревянными панелями сводчатого потолка. Малиновые замшевые диваны стояли рядом с поблекшим и грязным диванчиком, который отец притащил со свалки много лет назад. Под ногами были толстые ковры с причудливым рисунком, постеленные на голый цемент. В зале стояло несколько пианино – играть, по-видимому, можно было только на одном – и огромный телевизор размером с обеденный стол. Комната