– Для тебя он не страшен, – кивнул профессор.

Я хотела показаться ученой, но, похоже, доктор Керри увидел во мне опытного строителя. Другие студенты пришли из библиотеки, я же – со строительного крана.

На первой неделе нам прочли множество лекций. На второй неделе к каждому студенту прикрепили научного руководителя. Моим руководителем стал известный профессор Джонатан Стейнберг, бывший вице-ректор Кембриджа, автор многих книг и статей о холокосте.

Я чувствовала, что за мной наблюдают, словно само здание понимало: меня не должно здесь быть.

Впервые я встретилась с ним через несколько дней. Я ждала в приемной. Потом появился худой мужчина со связкой тяжелых ключей. Он открыл деревянную дверь в каменной стене. Я последовала за ним по винтовой лестнице в часовую башню, где находился его кабинет – светлая комната с очень простой обстановкой: деревянный стол и два кресла.

Садясь, я слышала, как кровь стучит в ушах. Профессору Стейнбергу было за семьдесят, но я не назвала бы его стариком. Он был очень гибким, во взгляде читалась жизненная сила и энергия. Говорил он размеренно и спокойно.

– Я профессор Стейнберг, – представился он. – Что бы вы хотели почитать?

Я что-то пробормотала об историографии. Решила изучать не историю, а историков. Думаю, мой интерес был вызван чувством несостоятельности, возникшим после того, как я узнала о холокосте и движении за гражданские права. Я поняла, что знания человека о прошлом всегда будут ограничены тем, что говорят ему другие. Знала, каково это – расставаться с заблуждением, заблуждением глобального масштаба, отказ от которого полностью меняет мир. Теперь я хотела понять, как великие хранители истории осознавали собственное невежество и ограниченность знаний. Мне казалось, что если я смогу принять, что их труды – не абсолют, а результат сложного процесса изучения и пересмотра, то мне удастся примириться с тем фактом, что история, какой она существует в представлении большинства людей, совсем не похожа на ту, которой меня учили. Отец мог ошибаться – и великие историки Карлейль и Маколей тоже могли ошибаться. Но из пепла их споров я смогу возродить мир, в котором буду жить. Поняв, что земля вовсе не земля, я надеялась научиться стоять на ней.

Впрочем, я сомневалась, что мне удалось объяснить это профессору. Когда я замолчала, профессор Стейнберг посмотрел на меня и спросил:

– Расскажите мне о своем образовании. Где вы ходили в школу?

Мне сразу стало трудно дышать.

– Я выросла в Айдахо, – выдавила я.

– И там вы ходили в школу?

Теперь я понимаю, что кто-то мог рассказать профессору Стейнбергу обо мне, наверное, доктор Керри. А может быть, он почувствовал, что я пытаюсь уклониться от его вопроса, и ему стало любопытно. Как бы то ни было, он не отстал от меня, пока я не призналась, что никогда не ходила в школу.

– Роскошно! – сказал он, улыбаясь. – Я словно оказался в пьесе «Пигмалион» Бернарда Шоу.

Два месяца мы каждую неделю виделись с профессором Стейнбергом. Я читала только то, что мне велели, будь то книга или страница.

Никто из профессоров университета Бригама Янга не проверял мои сочинения так, как профессор Стейнберг. От его внимания не ускользала ни одна запятая или точка, прилагательное или наречие. Он не делал различий между грамматикой и смыслом, между формой и содержанием. Плохо написанное предложение – это плохо продуманная идея. По его мнению, синтаксические конструкции требовали той же логики.

– Скажите мне, – спрашивал он, – почему вы поставили здесь запятую? Какую связь между этими фразами вы хотели установить?

Когда я объясняла, он удовлетворенно произносил:

– Совершенно верно.

А иногда он поправлял меня, углубляясь в пространные объяснения синтаксиса.

Через месяц общения с профессором Стейнбергом я написала сочинение, где сравнивала взгляды Эдмунда Берка с тезисами Джеймса Мэдисона, Александра Гамильтона и Джона Джея в «Записках федералиста», опубликованных под псевдонимом Публия. Две недели я почти не спала: все время посвящала либо чтению, либо размышлениям над этими текстами.

От отца я знала, что книгами можно либо восхищаться, либо ненавидеть их. Книги Господа – тексты, написанные мормонскими пророками или отцами-основателями, – не следовало изучать. Им следовало поклоняться, как чему-то совершенному и абсолютному. Меня учили читать слова таких людей, как Мэдисон, и превращать их в форму для отливки собственного разума. Мозг следовало формировать по контурам этой безупречной модели. Я читала эти книги, чтобы узнать, что следует думать, а не для того, чтобы мыслить самостоятельно.

Книги, которые были не от Господа, следовало изгонять. В них таилась опасность, хитроумной силе которой невозможно было сопротивляться.

Чтобы написать свое сочинение, мне пришлось читать книги по-другому, не поддаваясь ни страху, ни обожанию. Берк защищал британскую монархию, и отец считал его агентом тирании. Он не потерпел бы таких книг в своем доме. Я с восторгом читала Берка. С тем же восторгом я читала Мэдисона, Гамильтона и Джея, особенно когда обнаруживала их согласие с Берком или когда мне казалось, что их идеи отличаются лишь по форме, но не по сути. Такое чтение было прекрасно само себе: я понимала, что книги – это не трюки и фокусы, а я не слаба и вполне в состоянии постичь их смысл.

Я закончила сочинение и отправила его профессору Стейнбергу. Через два дня я пришла на нашу очередную встречу. Профессор был потрясен. Он долго смотрел на меня. Я ждала, что он скажет, что мое сочинение – полная чушь, порождение невежественного ума, что я все преувеличила, сделала много выводов на основании мизерного материала.

Но профессор сказал совсем другое:

– Я преподаю в Кембридже тридцать лет. И это одно из лучших сочинений, какие мне доводилось здесь читать.

Я была готова к любым оскорблениям, но не к этому.

Профессор еще что-то говорил, но я его не слышала. Мой разум улетел куда-то далеко. Я была не в часовой башне Кембриджа, а в красном джипе. Мне было семнадцать, и юноша, которого я любила, только что коснулся моей руки. Меня словно молнией ударило.

Мне всегда было легче переносить жестокость, чем доброту. Похвала была для меня ядом, она душила меня. Я хотела, чтобы профессор накричал на меня. Желание это было таким сильным, что у меня кружилась голова. Мое уродство требовало выражения. И если голос профессора оставался спокоен, мне нужно было что-то сделать самой.

Не помню, как я спустилась с башни, как пережила тот день. Вечером должен был состояться официальный ужин. Зал был освещен свечами. Это было очень красиво, но радовалась я и по другой причине: у меня не было вечерней одежды, только черная рубашка и черные брюки. Я надеялась, что в свете свечей этого никто не заметит. Появилась моя подруга