Он говорил, а я сидела молча, словно бревно.
Священник спросил о моей семье. Я не ответила. Я уже предала их, отказавшись любить. Единственное, что могла сделать теперь, это промолчать.
– Брак угоден Богу, – сказал священник и поднялся.
Разговор закончился. Он попросил меня зайти к нему в следующее воскресенье. Я сказала, что зайду, но знала, что не сделаю этого.
С трудом добралась до квартиры. Всю жизнь меня учили, что брак угоден Богу, что отказ от брака – страшный грех. Я всегда была покорна Богу, но не готова к браку. Хотела детей, семью, но знала, что этого никогда не будет. Я не способна. Не смогу быть рядом с мужчиной, не презирая себя.
Я всегда морщилась при слове «шлюха». Оно казалось грубым и старомодным даже мне. И хотя про себя я посмеивалась над Шоном, который часто его повторял, но давно привыкла определять этим словом себя. Его старомодность лишь усиливала ассоциацию: это слово я слышала только по отношению к себе.
Когда мне исполнилось пятнадцать и я начала красить глаза и пользоваться блеском для губ, Шон сказал отцу, что слышал в городе сплетни обо мне, что у меня плохая репутация. Отец сразу же решил, что я беременна. Ему не следовало разрешать мне играть в театре. Он орал на маму, но мама сказала, что я хорошая, скромная девочка. А Шон ответил, что не знает ни одной по-настоящему скромной девушки и все эти так называемые скромницы обычно оказываются хуже всех.
Я сидела на кровати, прижав колени к груди, и слушала их крики. Разве я беременна? Я не знала. Вспоминала все свое общение с мальчиками, все взгляды, все касания. Подошла к зеркалу, подняла рубашку и провела пальцами по животу, исследуя его дюйм за дюймом. Может быть, это правда?
Я ни разу не целовалась с мальчиками.
Я присутствовала при родах, но понятия не имела о процессе зачатия. Отец и брат орали, а я не могла защитить себя, потому что не понимала обвинений.
Через несколько дней, когда подтвердилось, что я не беременна, я по-новому поняла слово «шлюха». Оно перестало быть связанным с действием, стало отвлеченным понятием. Нет, я не делала ничего плохого, я просто плохо и неправильно жила. Что-то нечистое было в самом факте моего существования.
«Странно: ты отдаешь власть над собой тем, кого любишь», – записала я в дневнике. Но Шон имел надо мной столько власти, сколько я и представить себе не могла. Он сформировал мое представление о себе, а большей власти быть не могло.
Холодным февральским вечером я стояла у кабинета священника. Не знала, что привело меня сюда.
Священник спокойно сидел за столом. Он спросил, что может для меня сделать, а я ответила, что не знаю. Никто не мог дать мне то, что я хотела, потому что хотела я родиться заново.
– Я могу помочь тебе, – сказал священник, – но ты должна рассказать мне, что тебя беспокоит.
Голос его был очень мягким, и мягкость эта была жестокой. Мне хотелось, чтобы он кричал. Если бы он закричал, я бы рассердилась, и гнев сделал бы меня сильной. Я не знала, смогу ли сделать это, не ощущая собственной силы.
Я откашлялась – и проговорила целый час.
Разговаривала со священником каждое воскресенье до самой весны. Для меня он стал патриархом, имеющим власть надо мной, но власть эта возникала в тот момент, когда я входила в его кабинет. Я говорила, а он слушал, снимая с меня стыд, как целитель избавляет рану от инфекции.
Когда семестр закончился, я сказала ему, что на лето уезжаю домой. У меня не было денег, я не могла платить за жилье. Когда я это сказала, он посмотрел на меня с сожалением.
– Не езди домой, Тара, – сказал он. – Церковь заплатит за твое жилье.
Я не хотела брать деньги у церкви. Я приняла решение. Тогда священник заставил меня пообещать только одно: я не буду работать на отца.
В первый же день в Айдахо я устроилась на работу в магазин. Отец поморщился и сказал, что мне никогда не заработать денег на учебу. Он был прав. Но священник сказал, что Бог укажет мне путь, и я ему поверила. Все лето я расставляла продукты на полках и провожала старушек до машин.
Шона я избегала. Это было легко, потому что у него появилась новая подружка, Эмили, и шли разговоры о свадьбе. Шону было двадцать восемь, Эмили оканчивала школу. Она была мягкой и покорной девушкой. Шон играл с ней в те же игры, что и с Сэди, проверяя силу своего контроля. Эмили всегда подчинялась его приказам, вздрагивала, когда он повышал голос, извинялась, когда он кричал на нее. Я не сомневалась, что их свадьба будет торжеством манипуляции и насилия, хотя это были не мои слова. Так сказал священник, а я все еще пыталась постичь их смысл.
Я присутствовала при родах, но понятия не имела о процессе зачатия.
Лето закончилось. Я вернулась в университет всего с двумя тысячами долларов. В первый вечер записала в дневнике: «У меня столько счетов! Не представляю, как я все оплачу. Но Бог посылает либо испытания для роста, либо средства для успеха». Довольно высокопарные слова, но в них я сегодня ощущаю налет фатализма. Может быть, мне стоит бросить учебу. Все будет хорошо. В Юте много магазинов. Я буду работать в магазине и когда-нибудь стану менеджером.
Но эта решимость исчезла через две недели после начала осеннего семестра. Среди ночи я проснулась от дикой боли в челюсти. Никогда еще боль не была такой мучительной и резкой. Мне хотелось вырвать челюсть, чтобы избавиться от нее. Я уставилась в зеркало. Все дело было в зубе. Много лет назад он раскололся, а теперь воспалился, и очень сильно. Я пошла к дантисту. Он сказал, что зуб гнил годами. Лечение стоило 1400 долларов. Я не могла заплатить даже половины этой суммы и остаться в университете.
Позвонила домой. Мама согласилась одолжить мне денег, но отец поставил условие: следующим летом я буду работать на него. Я и думать об этом не хотела. Сказала, что со свалкой покончено раз и навсегда, и повесила трубку.
Я пыталась не обращать внимания на боль и продолжать занятия. Но это
