Два месяца Шон провел на диване в гостиной. Он был очень слаб, сил у него хватало только на то, чтобы дойти до туалета и вернуться на диван. Он полностью оглох на одно ухо и плохо слышал другим. Когда с ним разговаривали, он часто поворачивал голову так, чтобы лучше слышать, даже если при этом не видел собеседника. А в остальном он выглядел совершенно нормально – ни отеков, ни синяков. Врачи объясняли это тем, что травма была очень тяжелой: отсутствие внешних проявлений означало, что все повреждения были внутренними.

Я не сразу поняла, что с головой у Шона не все в порядке. Он казался нормальным, но его разговор был лишен смысла – нужно было лишь прислушаться. Он не рассказывал, а лишь громоздил одну чепуху на другую.

Мне было стыдно, что поначалу я отказывалась ехать к нему в больницу. Чтобы загладить вину, я бросила работу и сидела с ним день и ночь. Когда он хотел пить, я приносила ему воду. Когда он чувствовал голод, я готовила.

Стала приезжать Сэди, и Шон радовался ей. Я ждала ее приездов, потому что тогда у меня появлялось время на учебу. Мама считала очень важным, чтобы я сидела с Шоном, поэтому меня никто не тревожил. Впервые в жизни у меня появилось время на учебу: мне не нужно было работать на свалке, готовить настои или проверять запасы у Рэнди. Я изучала заметки Тайлера, читала и перечитывала его подробные объяснения. Через несколько недель такой работы каким-то чудом мне все стало ясно. Я снова взялась за экзаменационный пример. Сложная алгебра мне по-прежнему не давалась – эта наука была из мира, недоступного моему пониманию. Но тригонометрия стала понятной. Я стала понимать ее язык, язык мира логики и порядка, который существовал только в черных значках на белой бумаге.

А мир реальный погружался в хаос. Врачи сказали маме, что травма Шона может изменить его характер. В больнице он вел себя непредсказуемо, проявлял склонность к насилию. Такие перемены грозили стать постоянными.

У него случались вспышки ярости, моменты слепого гнева, когда ему хотелось всех убить. Он очень тонко чувствовал слабые места всех нас и часто говорил маме ужасные вещи, из-за чего она уходила от него вся в слезах. Настроение его менялось к худшему. Физическая сила к нему постепенно возвращалась, и я поймала себя на том, что каждое утро мою унитаз, зная, что моя голова может оказаться там еще до обеда. Мама говорила, что только я могу его успокоить, и я убедила себя, что так оно и есть. «А кто еще? – думала я. – Он меня не тронет».

Сейчас я думаю, что травма не сильно изменила Шона, но тогда я убедила себя, что так оно и есть и вся его жестокость – это нечто новое. Я читаю дневники того времени и прослеживаю свой путь – путь девушки, переписывающей собственную историю. Она сумела убедить себя, что до падения с палеты в ее брате не было ничего необычного. «Я хочу, чтобы мой лучший друг вернулся, – писала она. – До этой травмы он никогда меня не обижал».

15. Больше не ребенок

Той зимой произошло нечто особенное. Я сидела на ковре и слушала, как отец разглагольствует о мамином целительском призвании, и вдруг дыхание у меня перехватило. Я словно взлетела над собой. Я не видела больше ни родителей, ни нашей гостиной. Я увидела взрослую женщину, с собственными взглядами и собственными молитвами, которая не сидит, как ребенок, у ног отца.

Я увидела большой живот этой женщины, и это был мой живот. Рядом с ней сидела ее мать, повитуха. Женщина взяла мать за руку и сказала, что хочет, чтобы ее ребенок родился в больнице с врачами. «Я тебя отвезу», – ответила мать. Женщины направились к двери, но дверь оказалась заперта – преданностью и покорностью. Отцом. Он стоял, преграждая им путь. Но женщина была его дочерью, и она обладала его уверенностью и силой. Она отодвинула отца и шагнула к двери.

Я пыталась представить, какое будущее эта женщина может построить для себя. Я пыталась представить другие сцены, в которых они с отцом думали по-разному. Когда она игнорировала его советы и поступала по-своему. Но отец научил меня, что двух разумных мнений по одному вопросу быть не может: есть Истина и есть Ложь. Я сидела на ковре, слушала отца, но думала об этой незнакомке. Я разрывалась между ними, меня тянуло к обоим, и оба меня отвергали. Я понимала, что сохранить обоих в будущем невозможно. Никакая судьба не сможет выдержать его и ее. Я могу навсегда остаться ребенком, а могу потерять отца.

Я лежала в постели и рассматривала тени, отбрасываемые ночником на потолок. И тут возле двери раздался голос отца. Я инстинктивно вскочила, но потом снова легла, не зная, что делать. Такого никогда не случалось: отец никогда не приходил в мою комнату.

Он прошел мимо меня и сел на постель, потом похлопал по матрасу, приглашая меня сесть. Я села рядом, ноги мои почти не касались пола. Я ждала, что он скажет, но отец молчал. Глаза его были закрыты, челюсть закаменела, словно он прислушивался к голосу серафимов.

– Я молился, – сказал он спокойно и с теплотой. – Я молился о твоем решении поступить в колледж.

Он открыл глаза. В свете лампы зрачки его расширились почти на всю радужку. Я никогда не видела, чтобы его глаза были такими черными. Они казались неземными, были символом духовной силы.

– Господь призвал меня, чтобы я свидетельствовал, – сказал отец. – Он недоволен. Ты пошла против благословения Его, устремившись за знанием человеческим. Гнев Его обрушится на тебя. И ждать этого недолго.

Не помню, когда отец ушел, но он ушел, а я осталась, охваченная страхом. Гнев Божий может обратить города в прах и затопить всю землю. Я почувствовала себя слабой, а потом совсем беспомощной. Я вспомнила, что моя жизнь мне не принадлежит. Меня в любой момент могут забрать из моего тела и унести на небеса, где я предстану перед гневающимся Отцом.

На следующее утро я пришла на кухню. Мама смешивала масла.

– Я решила не поступать в университет Бригама Янга, – сказала я.

Мама подняла голову и уставилась куда-то за мою спину.

– Никогда такого не говори, – прошептала она. – Я не хочу этого слышать.

Я не понимала. Я думала, она будет рада тому, что я покорилась Господу.

Мама перевела глаза на меня. Я не чувствовала силы этого взгляда уже давно, и сейчас он меня поразил.

– Из всех моих детей, –