А творилось неладное.
Трое «силовиков», подобранных Ланжилле в Катанге – два южноафриканца-бура и француз-корсиканец, – общавшиеся между собой на отвратительном английском, были если не прямые разбойники, то где-то недалеко оттуда. Сперва, впрочем, они выполняли свои обязанности хмуро, но без ропота. Потом, однако, уяснив, что чумовой русский ученый в вихре научной страсти тащит их куда-то туда, где Макар телят не гонял, эти урки заволновались.
Слейтон – не Мартынов, он, понятно, заметил все это. И с присущей ему сообразительностью осознал: трое головорезов, глазом не моргнув, прикончат их двоих. Заберут кое-какое имущество, рванут в Леопольдвиль и бесследно растворятся в бескрайнем мире. Ну а бренные останки Мартынова и Слейтона вынуждены будут растворяться в мутных водах притоков Конго.
Сопоставив все это, Слейтон вовсе не пал духом. Напротив, испытал кураж. Стихия интриг для него была все равно что воздух для птицы. Мозги заработали ловко, дерзко, хватко – часа хватило, чтобы план был готов.
Психологически этот план строился на разности этносов и натур. Все трое бродяг, понятно, интеллектом и культурой не блистали, но корсиканец ухитрился отличиться и на этом фоне. Не то чтобы он был глупее буров – но был он бешеный. Кичился тем, что он дальний родственник Наполеона – дескать, все корсиканцы сплетены меж собой кровными узами; при этом был резкий, вспыльчивый до дикости, чуть что не так, багровел, скрежетал, глаза наливались кровью… Слейтон безошибочно сыграл на этих струнах.
Улучив момент, он отозвал Бонапартова земляка под пустяковым предлогом и стал нашептывать:
– Послушайте, Анри… Я вижу, что вы с этими, – кивок в сторону южноафриканцев, возившихся с каким-то барахлом метрах в тридцати, – решили договориться против нас двоих… Ну-ну, только не держите меня за дурака!
Разве вы не заметили за это время, что я зря слова не скажу?.. Ну так вот, я давно понял, что в этой жизни друзей нет, а либо враги, либо компаньоны.
Слушатель заметно напрягся, и Слейтон, мысленно поздравив себя, приступил к главному.
Таинственно понизив голос, он заговорил о том, что те двое не станут, конечно, делиться с чужаком. Найдут момент, оглушат ударом по голове – собственно, даже и убивать не надо, хватит нокаута. Просто кинут обмякшее тело в реку и поминай как звали. Крокодилы да хищные рыбы по-быстрому решат вопрос.
Слейтон говорил, и кураж радостно пьянил его: он видел, что план работает на все сто. Анри краснел, бледнел, шел пятнами, челюсти сжимались, как тиски… Будь он порассудительнее, конечно, он бы задался вопросом: а откуда Слейтону известны намерения буров? – но пламя гнева застлало взор, и потомок императора вдруг сделал то, от чего сам провокатор оторопел.
Вскочив, островитянин с проклятиями ринулся к ничего не подозревавшим африканерам:
– Эй, вы! Свинья! Скотина! Стой!.. – И еще что-то на своем диалекте.
Кто знает, как все это могло бы обернуться, но, на счастье Слейтона, и буры не были вдумчивыми людьми. Они не стали выяснять, отчего взбесился коллега, а ответили ему такой же хамской бранью. Когда она коснулась кого-то из корсиканских пращуров – вроде того, что надо бы их вытряхнуть из могил и изнасиловать, – Анри в ярости выхватил нож.
Обалделые Слейтон и Мартынов ахнуть не успели, как один из буров, вскрикнув, скрючился, упал, другой взревел как бык и бросился на врага, не думая уже о том, что тот вооружен.
Два придурка сшиблись врукопашной, и африканеру каким-то чудом удалось схватить и блокировать правую руку противника – тот не мог действовать ножом, мог лишь биться в клещах захвата, неистово ругаясь и стремясь вырваться. Но бур оказался сильнее – а может, опасность придавала ему сил, он ведь отлично понимал, что стоит французу вырваться, как ему крышка.
Видимо, понял это и раненый. Лежа и зажимая левой рукой рану, правой он выдернул револьвер из кобуры.
В пылу бешенства Анри не сообразил, что ноги – тоже орудие боя, и он вполне бы мог пнуть противника, да так, что тому пришлось бы туго. Но не смекнул. А раненый открыл огонь.
Видно, он боялся зацепить земляка и потому пошел пулять по ногам. Но то ли он вообще был скверный стрелок, то ли ослабел от раны и рука ходуном ходила – но прилетело и чужим и своим.
Первым взвыл и подкосился Анри. Ножа, правда, он не выпустил, но дела его сразу стали плохи. Буру бы в этот момент оттолкнуть противника, отскочить подальше! – да не догадался. И вторая пуля-дура нашла его.
Горе-стрелок попал в дружка удачнее, чем во врага – пуля расшибла левое колено вдребезги. От такого подарка парень отчаянно взмахнул руками, потерял равновесие, а главное – отпустил корсиканца. И тот, даром что хромой, молниеносно чиркнул лезвием по горлу врага.
Кровь брызнула фонтаном. Смертельно раненный повалился навзничь, но торжество хромого Анри, если оно и было, длилось секунды две. Лежащий все стрелял, опустошая барабан нагана, третья пуля ушла в белый свет, а вот четвертая попала так, что полгода будешь целиться – не попадешь. Попала в ключицу, перебила ее, отрикошетила к позвоночнику и разнесла шейные позвонки. Анри умер мгновенно.
А Мартынов и Слейтон в течение нескольких минут стали свидетелями еще двух смертей. Раненый с перерезанным горлом, похрипев по затихающей секунд двадцать, умолк, а стрелявший, из последних сил сделав дело, впал в беспамятство, и спустя минуты три-четыре многоопытный Слейтон констатировал смерть.
Мартынов не мог поверить глазам.
– Это… это что же? Это как же так?.. – бормотал он.
Слейтон сам не ожидал такого оглушительного эффекта от своего хитромудрого предприятия и теперь с некоторым трудом свыкался с мыслью, что назад дороги нет. Возвращаться в Катангу? Вновь начинать жизнь с нуля, с нищебродства по миру?.. Нет, конечно, все это не то.
