же случай и криводушного идиотизма Орина, и нежелания миссис Инканденцы признавать идиотскую ложь произошел одним жутким днем вскоре после того, как Орин наконец получил права на управление автотранспортом. О. и я вдруг обнаружили, что в будний августовский день после быстрого поражения в турнире на искусственной траве в Лонгвуде нам совершенно нечем заняться, а Хэл еще выживал в своем тогдашнем разряде мальчиков 10 лет, и оттого немалая доля летнего населения ЭТА пока не вернулась из Лонгвуда, в том числе Марио и миссис Инканденца, которых туда отвез, припоминаю, смугло-иностранный на вид монилиальный терапевт и клинический ординатор, – миссис Инк представила его как так называемого близкого и заветного друга, хотя не объяснила, как они познакомились, – а доктор Инканденца, припоминаю, недужил и был не в состоянии кого-либо потревожить, и практически вся ЭТА оказалось в нашем с Орином распоряжении, даже опускная решетка была оставлена поднятой и без присмотра, и поскольку в то время наш интерес к подобному времяпрепровождению достиг пика, мы употребили небольшое количество рекреационного вещества – не припомню, какого именно, но запомнилось оно мне как особенно сильно изменяющее сознание, – и решили, однако, что сознание изменено недостаточно сильно, и решили съехать с холма до одного из алкогольных магазинов дурной репутации вдоль авеню Содружества, где подтверждением возраста служит одно честное слово, и заскочили в «вольво» и рванули по холму вниз, на авеню Содружества, с серьезно измененным сознанием, и отрешенно удивлялись, почему люди на тротуарах вдоль Содружества словно бы нам машут, хватаются за головы, на что-то показывают и дико подпрыгивают, и Орин приветливо махал в ответ или в дружелюбной пародии тоже хватался за голову, но только когда мы добрались до перекрестка Содружества и Брайтон-авеню, на нас снизошло ужасное осознание: в летние дни миссис Инканденца часто привязывала любимую собаку Инканденц С. Джонсона к заднему бамперу своего «вольво» в шаговой доступности от мисок с водой и «Научной Диетой», а мы с Орином сорвались на машине с места, даже не подумав проверить, не привязан ли еще к ней С. Джонсон. Постараюсь не вдаваться в подробности того, что мы обнаружили, когда остановились на парковке и опасливо подошли к багажнику. Назовем это огрызком. Скажем, мы нашли только поводок и ошейник, и огрызок. Согласно утверждениям пары свидетелей, которые вновь обрели дар речи, по меньшей мере пару кварталов по Содружества С. Джонсон отважно не оставлял попыток угнаться за машиной, но в какой-то момент то ли сбился с шага, то ли перебрал свою собачью жизнь и принял решение, что это не самый плохой день, чтобы уйти, и сдался, и пал на асфальт, последствия чего свидетели называли невыразимыми. Посередине внутренней полосы на восток в течение пяти-шести кварталов были размазаны шерсть и, скажем так, остатки. Все, с чем мы понуро вернулись на холм академии, – поводок, ошейник с жетонами с описанием аллергий на препараты и пищу и, скажем так, присовокупленные остатки.

Суть в том, что вы решительно не можете себе представить, каково позже тем днем было стоять вместе с Орином в гостиной ДР перед сраженной горем и заливающейся горючими слезами миссис Инканденцой и слушать, как Орин пытается сконструировать версию событий, по которой мы с ним каким-то образом почувствовали, что С. Джонсон умирал от желания прогуляться под теплым августовским солнышком, и выгуливали его по Содружества [257], и вот, по его словам, когда мы мирно выгуливали себе старого доброго С. Джонсона по тротуару, вдруг некий лихач не просто вывернул на тротуар и сбил пса, но затем сдал назад и переехал его еще раз, и сдал назад, и переехал еще, и еще, и еще, – так что это скорее был не лихач, а какой-то палач, – тогда как мы с Орином стояли, парализованные ужасом и охваченные горем, чтобы даже подумать о том, как бы запомнить модель и цвет машины, не говоря уже о номерах негодяя. Миссис Инканденца на коленях (есть что-то сюрреалистическое в очень высокой женщине, стоящей на коленях) рыдала и прижимала руку к ключице, но кивала каждому слогу наглой и жалкой лжи Орина, О. держал поводок и ошейник (и огрызок), словно Улику А, тогда как я стоял подле него, вытирал лоб и всем сердцем желал, чтобы вся эта сцена целиком провалилась под безупречно отполированный и стерилизованный паркет.

… (7) Мисс Стиплс, на мой вкус термин «жестокое обращение» давно стал выхолощенным. Как определить «жестокое обращение»? Трудность с действительно интересными случаями жестокого обращения в том, что неоднозначность такого обращения сама по себе становится частью жестокости. Благодаря десятилетиям энергичных усилий представителей вашей профессии, мисс Стили, мы видели, как ACOA, Алатин, ACONA, ACOG [258] и НЮНИ приводят свои очевидные примеры жестокого обращения: избиения, растления, изнасилования, лишения, доминаж, унижения, рабство, пытки, избыточная критика или даже попросту крайнее равнодушие. Но жертвы подобного обращения могут хотя бы, собравшись с силами после тяжелого детства, уверенно назвать это «жестоким обращением». Существуют, однако же, более неоднозначные случаи. Так сказать, не поддающиеся профилированию. Как назвать родителя, который столь неврастеничен и подвержен депрессиям, что любое неповиновение его родительской воле вызывает у него психотическую депрессию, при которой он не покидает постель целыми днями и лежит в кровати, начищая револьвер, отчего приходит в ужас при одной мысли не повиноваться его воле, вызвать депрессию и послужить причиной для суицида? Можно ли считать этого ребенка жертвой «жестокого обращения»? Или отца, который так увлечен математикой, что увлекается, когда помогает ребенку делать домашнюю работу по алгебре, и в итоге забывает о ребенке и выполняет ее сам, отчего ребенок получает пятерку за дроби, но сам дроби не понимает? Или даже, скажем, отца, который необычайно мастеровит и может наладить по дому что угодно, и зовет сына помогать, но так увлекается своими прожектами (отец), что даже не думает объяснить сыну, как воплощать эти прожекты в жизнь, так что вся сыновняя «помощь» ограничивается одним подай-принеси: определенный ключ, лимонад или винты с крестообразной головкой, – пока однажды отец не превращается в заливное в ужасной аварии на Джамайка-Вэй, и все возможности межпоколенческой передачи опыта утрачиваются навеки, и сын так и не узнает, как же самому стать мастером по дому, и, когда в его однокомнатном доме что-то выходит из строя, ему приходится платить презренным мужикам с грязью под ногтями, и чувствует себя ужасно неполноценным (сын), не только потому, что не мастеровит, но и потому, что эта мастеровитость представляла для него в