«Вечером встретитесь с Анной, у нее и спросите».
– Я же видел, как она умерла! – выкрикиваю я в пустоту и пристыженно умолкаю.
Успокаиваюсь, перечитываю записку еще раз, но это мало что объясняет. Если Анна жива, то с ее стороны было бы слишком жестоко так измываться надо мной. Скорее всего, когда все в особняке узнали о ночном происшествии, кто-то решил подшутить надо мной и нарочно выбрал мрачное место и время для встречи.
«Этот кто-то, наверное, ясновидящий».
– Погода сегодня ненастная, кто угодно мог предположить, что мне захочется высушить перчатки.
Дом вежливо слушает, но мне самому такое объяснение кажется слишком надуманным. Как и желание объявить записку чьей-то глупой шуткой. Увы, очевидно, что в моем характере слишком много безнадежных изъянов: вместо того чтобы питать хоть какую-то надежду на то, что Анна все-таки жива, мне проще считать ее мертвой, чтобы самому с чистой совестью побыстрее отсюда сбежать.
Терзаясь сомнениями, я натягиваю подпаленные перчатки. Надо все обдумать, и лучше делать это на ходу.
Отправляюсь в обход конюшни, мимо конского выгула, заросшего высокой травой по пояс; столбы ограды прогнили напрочь, еле держатся. В дальнем конце выгула виднеются две фигуры под одним зонтиком. Наверное, там пролегает какая-то тайная тропа, потому что они идут слаженно, рука об руку. Бог знает как они меня заметили, но одна из фигур приветственно машет мне. Охваченный мимолетным дружеским порывом, я повторяю жест, и парочка скрывается в сумрачном лесу.
Опускаю руку. Все решено.
Я убедил себя, что ничем не обязан убитой и поэтому вправе уехать из Блэкхита. Это довод труса, типичный, но в чем-то правдивый.
Однако же если Анна жива, то он неприменим.
Утром я ее предал, а потом только об этом и думал. А теперь у меня появился шанс, и упускать его я не намерен. Ей грозит опасность, а значит, я обязан ей помочь. И помогу. Если это не удержит меня в Блэкхите, то я не достоин жизни, с которой опасаюсь расстаться. Во что бы то ни стало сегодня ночью, в двадцать минут одиннадцатого, я приду на кладбище.
6– Кто-то жаждет моей смерти.
Странно произносить это вслух, словно бы испытывая судьбу, но для того, чтобы дожить до вечера, надо перебороть страх. Я больше не намерен сидеть взаперти в спальне. Надо найти ответы на множество вопросов.
Возвращаясь к особняку, не свожу глаз с леса, перебираю в памяти все, что случилось утром. Снова и снова задумываюсь о порезах на руке, о человеке в костюме чумного лекаря, о лакее и о загадочной Анне, которая теперь вполне себе жива и даже пишет мне таинственные записки.
Как ей удалось уцелеть?
Если она написала записку на рассвете, еще до того, как на нее напали, то откуда ей было известно, что я приду в дом у конюшни и повешу перчатки сушиться над очагом? Я ни с кем не делился своими планами. Может быть, я говорил вслух? Может быть, она за мной следила?
Мотаю головой, не желаю лезть в эту кроличью нору.
Я забегаю вперед, вместо того чтобы вспоминать прошлое. Майкл сказал, что вчера за ужином служанка принесла мне какую-то записку и что после этого он меня больше не видел.
Вот с чего все началось.
«Отыщите служанку, которая принесла записку».
Вхожу в особняк и тут же слышу голоса в гостиной. Никого из гостей там нет, только две служанки собирают остатки обеда на два громадных подноса. Девушки работают бок о бок, склонив головы и перешептываясь, поэтому не замечают моего появления.
– …Генриетта сказала, мол, она совсем свихнулась, – заявляет одна, с каштановыми кудряшками, выбившимися из белого чепца.
– Бет, нельзя такое говорить про леди Хелену, – укоризненно замечает другая. – Она к нам хорошо относится, по справедливости.
Но для Бет сплетни гораздо важнее непреложных фактов.
– Генриетта сказала, что она вся аж зашлась, – продолжает она. – На лорда Питера криком кричала. Вроде как из-за того, что в Блэкхит приехали, где с мастером Томасом беда случилась. Мол, из-за этого люди умом трогаются.
– Генриетта сильна языком молоть – что правда, то правда. На твоем месте я бы и слушать не стала. Они ж не в первый раз ругаются. Было б что серьезное, леди Хелена сказала бы миссис Драдж. Она всегда ей все рассказывает.
– А миссис Драдж не знает, куда та подевалась, – торжествующе приводит Бет главный, неоспоримый довод против леди Хелены. – Она все утро ее не видела…
Я вхожу, и разговор обрывается, служанки приседают в неловких книксенах, путаются в сплетении рук и ног, краснеют. Не обращая внимания на их смущение, я спрашиваю, кто прислуживал вчера за ужином, но они непонимающе глядят на меня и невнятно лепечут какие-то извинения. Я уже не надеюсь добиться хоть какого-то вразумительного ответа, как вдруг Бет заявляет, что Эвелина Хардкасл сейчас принимает дам в оранжерее, на задах особняка, уж ей-то известно что и как.
После недолгих объяснений одна из служанок ведет меня в кабинет, где сегодня утром я беседовал с Даниелем и Майклом, а оттуда в соседнюю с ним библиотеку, которую мы быстро пересекаем и попадаем в сумрачный коридор. Там нас приветствует темнота: из-под телефонной тумбочки выбирается черный кот, обмахивает хвостом пыльные половицы, на мягких лапах крадется по коридору и проскальзывает в приоткрытую дверь слева. В щель сочится теплый золотистый свет, изнутри доносятся голоса и музыка.
– Мисс Эвелина у себя, сэр, – произносит служанка.
Ее тон, далекий от почтительного, не оставляет никаких сомнений в ее отношении и к помещению, и к его хозяйке.
Отрясаю пренебрежение прислуги, распахиваю дверь, и мне в лицо ударяет зной. Спертый воздух, пропитанный сладким ароматом духов, едва колышется от хриплых звуков музыки, которые взмывают, скользят и бьются о стены. Огромные окна в свинцовых переплетах выходят в сад за домом; над башенкой собираются серые тучи. У камина теснятся кресла и шезлонги, к ним увядшими орхидеями льнут молодые женщины, курят, пьют коктейли. Здесь царит не праздничная, а какая-то напряженная атмосфера. Единственное оживление в нее вносит портрет на дальней стене – старуха с угольками глаз вершит суд над гостями, презрительное выражение лица воспринимается как безжалостный приговор.
– Моя бабушка Хизер Хардкасл, – звучит женский голос у меня за спиной. – Портрет ей не льстит, она презирала лесть во всех ее проявлениях.
Я оборачиваюсь навстречу голосу, краснею, заметив, что на меня с любопытством уставились десятки пар скучающих глаз. Мое имя по кругу обегает комнату, вслед ему роем потревоженных пчел несутся возбужденные перешептывания.
За шахматным столиком сидит женщина, предположительно Эвелина Хардкасл, а напротив
