Не знаю, куда именно мы идем и где Эвелина надеется встретить Мадлен, которая возвращается из леса. Я втайне подозреваю, что ей просто хочется подольше побыть вне дома. Вообще-то, ей незачем притворяться. За час, проведенный в обществе Эвелины, я впервые ощутил себя полноправной личностью, а не жалкими остатками таковой. Здесь, под ветром и дождем, бок о бок с другом, впервые за весь день я счастлив.
– И что, по-вашему, Мадлен вам расскажет? – Эвелина поднимает с дороги ветку, швыряет ее в лес.
– Вчера вечером она передала мне записку, я ее прочел и отправился в лес, где на меня напали, – объясняю я.
– На вас напали? – взволнованно спрашивает Эвелина. – Кто? Почему?
– Не знаю. Надеюсь, что Мадлен скажет, кто вручил ей записку. Может быть, она ее прочитала.
– Никаких «может быть», – говорит Эвелина. – Мадлен – парижская камеристка. Очень верная, мне с ней весело, но служанка она ужасная. Она наверняка считает, что чтение чужих писем входит в ее обязанности.
– Вы к ней очень снисходительны, – замечаю я.
– Увы, иначе нельзя, ведь я плачу ей скромное жалованье, – поясняет она. – И если она перескажет содержание записки, что с того?
– Обращусь в полицию. Они во всем разберутся.
У покосившегося указателя мы сворачиваем налево, углубляемся в лес, петляем по хитросплетениям узких, еле заметных тропок, и вскоре я перестаю понимать, как вернуться к особняку.
– А вы знаете, куда идти? – озабоченно спрашиваю я, отводя от лица низко нависшую ветку; последняя прогулка по лесу лишила меня памяти.
– По меткам. – Она дергает желтый лоскут, прибитый к стволу; такие же лоскуты, только красные, утром вывели меня к Блэкхиту, и напоминание об этом меня пугает. – Лесники помечают ими лесные тропы, чтобы не заблудиться. Не волнуйтесь, я не заведу вас в глухомань.
С этими словами она выводит меня на поляну, посреди которой виднеется каменный колодец. Деревянный навес давным-давно обвалился, чугунная рукоять колодезного ворота, некогда поднимавшего ведро, ржавеет в грязи под грудой палой листвы. Эвелина радостно хлопает в ладоши, ласково трогает замшелые камни, явно надеясь, что я не замечу, как ее рука прикрывает клочок бумаги, воткнутый в щель кладки. Не желая разрушать дружеские отношения, я притворяюсь, что ничего такого не вижу, и под ее пристальным взором поспешно отвожу взгляд. Наверное, среди гостей у нее есть поклонник, и, к стыду своему, я завидую и тайной переписке, и самим корреспондентам.
– Вот, прошу любить и жаловать. – Эвелина театрально взмахивает рукой. – На обратном пути Мадлен обязательно пройдет через эту поляну. Здесь мы ее и подождем. Ей нужно вернуться к трем пополудни, чтобы помочь с убранством бальной залы.
– А что здесь? – спрашиваю я, оглядываясь вокруг.
– Колодец желаний, – объясняет она, заглядывая в черную пустоту колодца. – В детстве мы с Майклом часто сюда приходили и загадывали желания, бросая камешки на дно.
– И какие же желания загадывала юная Эвелина Хардкасл?
Она озадаченно морщит лоб:
– Знаете, а ведь я совершенно не помню. Что нужно ребенку, у которого все есть?
«Ему нужно все – и больше, чем все, как и всем остальным».
– А я, даже если бы помнил, все равно не смог бы ответить на такой вопрос, – улыбаюсь я.
Эвелина отряхивает перепачканные ладони, вопросительно смотрит на меня. Видно, что ее снедает любопытство, переполняет радость от встречи с неизвестным и неожиданным там, где еще недавно все было знакомо. Я с разочарованием осознаю, что для нее я – всего лишь новое развлечение.
– А вы не задумывались, что с вами будет, если к вам не вернется память? – осторожно спрашивает она, стараясь не задеть меня слишком личным вопросом.
Теперь озадачен я.
Справившись с первоначальной растерянностью, я старался не думать о своем состоянии. По большей части потеря памяти создавала определенные неудобства, но не была трагедией. Раздражала только неспособность вспомнить, кто такая Анна. В ходе попыток возродить Себастьяна Белла я обрел двух друзей, Библию с пометками на полях и сундук, запертый на замок. Маловато для сорока лет жизни. Нет ни жены, безутешно оплакивающей потерянное время, ни ребенка, огорченного утратой любимого отца. С этой точки зрения жизнь Себастьяна Белла легко отринуть и трудно оплакивать.
Где-то в лесу трещат ветви.
– Лакей, – говорит Эвелина.
Я тут же вспоминаю слова Чумного Лекаря, и кровь стынет в жилах.
– Что-что? – спрашиваю я, лихорадочно оглядывая заросли.
– Слышите треск? Это лакеи собирают хворост, – поясняет она. – Стыд и позор. В особняке не хватает прислуги, некому растапливать камины, поэтому гостям приходится отправлять за хворостом своих лакеев и камердинеров.
– А сколько их там?
– В каждом из приглашенных семейств – по одному, но еще не все приехали, – говорит она. – Пока в особняке семь или восемь лакеев.
– Восемь? – сдавленно переспрашиваю я.
– Ах, милый Себастьян, что с вами? – встревоженно говорит Эвелина.
В иных обстоятельствах мне бы польстило ее ласковое участие, но сейчас оно меня смущает. Мне стыдно признаваться, что какой-то странный тип в наряде чумного лекаря посоветовал опасаться некоего лакея – и что даже при звуке этого слова меня охватывает безумный страх.
– Простите, – говорю я, помрачнев. – Я вам все объясню, только не здесь и не сейчас.
Не в силах выдержать ее недоуменный взгляд, я озираюсь, пытаюсь сменить тему. Замечаю пересечение трех тропинок, убегающих в лес; одна из них ведет прямо к берегу озера.
– А там…
– Да, это озеро, – говорит Эвелина, глядя в ту сторону. – То самое, на берегу которого Чарли Карвер убил моего брата.
Нас разделяет трепетная тишина.
– Простите, – неловко повторяю я, смущенный скудостью выраженного чувства.
– Не подумайте обо мне дурно, но за давностью лет все это кажется кошмарным сном, – вздыхает она. – Я даже лица Томаса не помню.
– Майкл говорит то же самое, – замечаю я.
– Оно и неудивительно, ведь он младше меня на пять лет. – Она приобнимает себя за плечи, отстраненно произносит: – В тот день я должна была присматривать за Томасом, но мне больше хотелось покататься верхом, а он ходил за мной по пятам. Поэтому я придумала для малышей игру, отправила их на поиски сокровищ. Если бы я не оставила их одних, то Томас не забрел бы к озеру и не попал бы к Карверу в лапы. Вы даже не представляете, как эти мысли терзали меня все детство и юность. Я мучилась бессонницей, отказывалась от еды. Не испытывала никаких эмоций, кроме бессильной злости и вины. Я злилась на всех, кто пытался меня хоть как-то утешить.
– И как же
