Вся жизнь – самоубийственная затея.
Очень тонко подмечено, сказал я. Но это не меняет того факта, что ты псих.
Он рассмеялся от души – в Америке это случалось с ним так редко, что я даже слегка опешил. Потом, во второй раз за время нашего знакомства, я услышал от своего друга речь небывалой для него длины. Псих тот, кто живет, когда ему незачем жить, сказал он. Зачем я живу? Наша квартира – не дом, а тюремная камера, пускай без решеток. Мы больше не мужчины. Американцы поимели нас дважды и заставили наших жен и детей на это смотреть. Сначала американцы сказали: мы спасем ваши желтые шкуры, если вы будете нас слушаться. Воюйте по-нашему, берите наши деньги, отдайте нам ваших женщин – тогда вы получите свободу. Но ничего не вышло, так? Они поимели нас, а потом спасли. Только они не предупредили, что по дороге нам отрежут яйца, а заодно и языки. Но знаешь что? Будь мы настоящими мужчинами, мы не позволили бы им это сделать.
Обычно Бон пользовался словами, как снайпер – пулями, но после такой серии пулеметных очередей я ненадолго примолк. Потом сказал: ты не отдаешь этим людям должного. Подумай, что они совершили, через что прошли. Хотя они были моими врагами, я понимал, что в груди каждого из них бьется храброе сердце воина. Ты к ним слишком суров. Он рассмеялся снова, на сей раз невесело. Я суров к себе. Меня тоже больше не назовешь ни мужчиной, ни солдатом. Вот тех, кто остался, – да. Они мужчины и солдаты. Парни из моей роты. Ман. Все мертвы или в тюрьме, но они хотя бы имеют право считать себя мужчинами. Они так опасны, что другим мужчинам с оружием приходится держать их взаперти. А мы? Нас никто не боится. Мы можем напугать разве что своих жен и детей. Да еще самих себя. Я знаю этих людей. Я продаю им выпивку. Слушаю их рассказы. Они приходят с работы домой, орут на детей и жен, бьют их время от времени, просто чтобы показать, что они мужчины. Только это не так. Мужчина защищает свою жену и детей. Мужчина не боится умереть за них, за свою страну, за друзей. Он не остается жить, чтобы увидеть, как они умирают у него на глазах. А я?
Ты отступил, вот и все, сказал я, кладя руку ему на плечо. Он стряхнул ее. Я еще никогда не слышал, чтобы он говорил о своей боли так прямо, без обиняков. Мне хотелось его утешить, и было горько, что он этому противится. Ты спасал свою семью. Из-за этого ты не перестал быть мужчиной и солдатом. А раз ты солдат, то и рассуждай по-солдатски. Что лучше – отправиться на задание, где ты наверняка погибнешь, или вернуться со следующей волной, у которой действительно будет шанс? Он сплюнул и затушил сигарету о каблук, а потом вдавил окурок в землю и заровнял ее. Так говорит большинство этих жалких людишек. Они лузеры, а лузер всегда найдет оправдание. Они напялили форму, красиво говорят, прикидываются солдатами. Но сколько из них и вправду поедут обратно на родину, чтобы там сражаться? Генерал искал добровольцев. Он нашел троих. Остальные спрятались за своими женами и детьми, теми самыми, которых они бьют, потому что им стыдно сидеть у них за спиной. Дай трусу второй шанс, и он снова сбежит. Большинство здесь из этой породы. Они блефуют.
Это цинизм! – воскликнул я. А ты тогда ради чего умираешь?
Ради чего? – огрызнулся он. Я умираю потому, что мир, в котором я живу, не стоит того, чтобы за него умереть! Если у тебя есть то, ради чего не жаль умереть, тогда тебе есть зачем жить.
И тут возразить было нечего. Это была правда, даже для нашей кучки героев, а может, и дураков. Как их ни называй, теперь у них появилось что-то, ради чего стоило если не умереть, то хотя бы жить. Они охотно сбросили свое траурное гражданское облачение ради комбинезонов тигровой расцветки с эффектными желто-бело-красными шейными платками, всего этого военного шика, вызывающего в памяти костюмы супергероев. Но, подобно супергероям, они не хотели долго оставаться в тени. Как можно быть супергероем, если никто не ведает о твоем существовании?
Слухи о них уже пошли. Еще до сбора в пустыне, тем вечером, когда Сонни признал свое поражение и все же победил, он спросил меня об этих таинственных ополченцах. Колесики нашего разговора застопорились, черная кошка упивалась моим фиаско, и в настоянной на водке тишине Сонни поднял вопрос о секретной армии с ее секретным десантом. Я ответил, что не слыхал ни о чем подобном, на что он сказал: не прикидывайся. Ты человек генерала.
Если я его человек, возразил я, тем больше резона не говорить коммунисту.
Кто сказал, что я коммунист?
Я изобразил удивление. Разве ты не коммунист?
Если бы я им был, думаешь, я бы тебе сказал?
Это дилемма любого диверсанта. Вместо того чтобы рядиться в сексуально-сомнительные костюмы супергероев, мы кутались в плащи-невидимки, как здесь, так и в Сайгоне. Там, на тайных совещаниях с другими диверсантами, где-нибудь в сыром подвале конспиративного дома, я сидел на ящиках с ручными гранатами производства США, добытыми на черном рынке, в душном матерчатом капюшоне с двумя прорезями. Мы зажигали свечи или масляную лампу и узнавали друг друга только по нашим странным кличкам, по фигуре, голосу и белкам глаз. Теперь, глядя на приникшую к Сонни миз Мори, я сознавал, что мои привычно внимательные глаза больше не белы, а налиты кровью от вина, водки и табака. Концентрация дыма в спертом воздухе и у нас в легких сравнялась, пепельница на журнальном столике терпеливо сносила обычное для себя унижение, помалкивая с полным ртом окурков и горького пепла. Я уронил остаток своей сигареты в шахту винной бутылки, где он и потух со слабым укоризненным пшиком. Война кончилась, сказала миз Мори. Неужто они не знают? Я встал, и на прощанье мне захотелось сказать что-нибудь значительное, потрясти миз Мори своим интеллектом, равного которому ей уже не встретить. Войны никогда не умирают, сказал я. Они могут только заснуть.
И старые солдаты тоже? – спросила она, нимало не потрясенная. Конечно, подтвердил Сонни. Если бы они
