«Лопнет от злости Враштель, — думает Коваль, весело заканчивая. — Оскалят зубы японцы…»

На улице слякоть и дождь… — «ночь черна, как душа грешника».

Крадучись с пустыря через забор по двору и к окну — человек. Заглянул в окно.

В свете на минуту мелькнуло молодое лицо — и в тень, в ночь…

А рука по раме тихонько: тук-тук-тук…

Не слышат… Опять: тук… тук… тук… — сильнее.

Открывается нижняя створка окна. Коваль шепотом в ночь:

— Адольф, ты?

— Да… — так же ответ: все готово?

— Все! — ловко вышло… метранпаж свой парень оказался, а сторожа и остальную братву я напоил ханьчжой[9]в дым… — спят мертвецки…

— Воззвание готово?

— Готово. Уже отдал ребятам… Унесли… расклеивают… — Коваль раскрыл окно совсем.

Быстро в мешок из касс с глухим шумом пересыпается шрифт.

Готово — мешки полны, в каждом по четыре пуда.

Коваль, как кошка, прыгает с подоконника во тьму, в грязь, в ночь… Окно тихо притворяет.

Взваливают мешки и пустырем, а потом окраинами улиц спящего в грязи маленького городка Никольска пробираются через железную дорогу и кустарником выходят на дорогу, в тайгу. С ними идет метранпаж, он тоже удирает в сопки, партизанить…

В лощине у речки их ждут две лошади…

2. Партизанская газета

Весь грязный, в свинцовой пыли летит, перевертывается, сшибает встречных, махая листом бумаги, вбегает в штаб: — Ура! Газета готова… — кричит Коваль и с гордостью кладет на стол, — товарищ Штерн, вот!..

Штаб обступает газету.

А по широким, травою заросшим улицам, спускающимся по склону горы большого села Анучино — кучки крестьян, партизан с берданками. Там у забора, здесь на траве, тут под деревьями — читают свой первый номер партизанской газеты.

А позднее — гонцы по тыловой связи во все деревни и глухие местечки, хутора и урочища, за Доубихэ, по непроходимой тайге; к фронту — во все полевые штабы, а оттуда по партизанским отрядам гуляет газета повстанчества — «Крестьянин и Рабочий».

В газете написано, что крестьяне восстали против Колчака за свою волю, за свою землю, за свои Советы; что в городе рабочие бросают заводы и идут в сопки помогать крестьянам бороться за свою рабоче-крестьянскую власть…

И читают мужики, и хмурятся довольно… по складам разбирают до самой последней строчки, до самой последней буквы…

— Дывись, яка газета у сопках!..

Не только за все предреволюционное время, но и за революцию может-быть настоящая пролетарская газета попадает в глушь тайги первый раз, в сопки, в самые отдаленные уголки необъятного Приморского края; доходит до самых глубин крестьянской массы, до самого их сердца — потому что они восстали и живут этим восстанием…

В сопках нет ни одной хаты, из которой не было бы старого или молодого партизана; нет ни одной матери или жены, у которой не было бы сына или мужа там — у железной дороги, зорко стерегущего, у ворот в тайгу, врага, намеревающегося разорить их семью, хозяйства — отобрать землю… И одинаково читается партизанская газета, как в крестьянских хатах, так и на фронте, в отрядах, так и в заводах по городам: единым биением бьется пролетарское сердце в сопках и городах.

Но не так думают враги:

— Газета!.. Сволочи… Какое нахальство… — комкает, рвет партизанскую газету полковник Враштель, командир конно-егерского полка в Никольске. Злобно шагает по кабинету: — повстанческий съезд устраивают — вот до чего осмелели…

Останавливается, кричит:

— Нет! Этому надо положить конец!.. — Звонит.

Входит адъютант.

— Позовите начальника штаба.

Садится.

— Какое нахальство…

3. «Старики»

Баев всех грузнее, но на ходу, лазить по горам он легче Здерна, самого маленького из всей команды.

Они уже перевалили через кряж и скатывались в Анучинскую долину. Это — «старики» из Владивостока: Федоров, Баев, Здерн… Не выдержали владивостокской атмосферы «варения в собственном соку» и двинулись в сопки… Ревком поругается, а потом согласится — знает, что товарищи правильно сделали…

Санаров со своими металлистами уже давно отделился от них и повернул на Фроловку. А они — в центр, в Анучино — где и главный штаб и откуда уже начата большая работа правильной советизации засопочной области, там работники «штатские» больше всего нужны…

Широко расстилается лощина, зажатая как в трубе грядами отрогов Сихотэ-айлиня. Чернеют на зелени склонов деревни, укутанные в яблоню, вишню, черемуху… — Белыми островками, ватой раскинулось по долине цветение…

А сразу, тут же у ног — море ландышей и сочным и сладким запахом заволакивает долину — дышишь, точно пьешь медвяную влагу…

Команда остановилась — не может насмотреться, надышаться: уж больно непривычна картина… после туманного каменного города — такая простота и вольность…

— Хорошо!.. — выдыхает Баев, — ну-ка, дай свою трубу…

Здерн нехотя отрывается от своего огромного призматического бинокля. Когда бинокль в футляре — он у него болтается и бьет его по пяткам… — Баев всегда скулил над его «трубой»…

— Что? Просишь!.. А смеялся… Здерн не выдерживает, чтобы теперь не заявить свои права победителя…

— Ну-ну… не буду… давай…

В копне черных волос у Федорова блестят только глаза да зубы — он уселся на пенек и тоже залюбовался — смотрит, молчит и улыбается…

— Хорошо… — снова резонирует Баев.

— …Харитоша! Здорово… — и Баев трясет руку Харитонова, рыжебородого, маленького, крепкого, в очках — ольгинского большевика-учителя…

Потом все они забираются на телегу и едут в Янучино.

С Харитоновым они встретились в деревне Ивановке. Оттуда едут вместе.

Харитонов сейчас из Никольска — уже второй раз пробирается в сопки, — ездил по поручению штаба.

А вечером, по приезде в Янучино, Харитонов рассказывал в штабе, что видел в Никольске анучинского попа. Ворчал начальнику гарнизона — зачем выпускают таких господ… зря.

— Я, бис его знает!.. — Зарецкий отмахнулся.

Грахов позвал всех на совещание: Штерн реорганизовал главный штаб и «старики» пошли в работу…

4. Неприятель в тылу

С реки Ноты приехал гонец от хутора Пешко в штаб с пакетом от Рыбаковского. Привез его гольд Тун-ло.

Гонца сразу провели к Штерну. Долго там оставался гольд, что-то подробно лопотал, рассказывал — «разменял» пакет…

А когда вышел — обступили