Гузман очень рано, скажем так лет с двадцати, начал взращивать в себе такое убеждение. В то время он еще пребывал в достойной бедности: с голоду, конечно, не умирал, но и не питал особых надежд на то, что ситуация изменится. Чтобы получить горячий обед, ему приходилось проявлять изобретательность.

Для начала он вложил все свои сбережения в поношенный, но еще вполне респектабельный фрак, который ему продал по случаю распорядитель похоронного бюро. Впрочем, Гузман ничего не желал знать об истинном происхождении фрака.

В этом одеянии он выбирал один из роскошных ресторанов и являлся туда в вечерний час. В зале он намечал клиента, который ужинал в одиночестве, и, не представляясь, усаживался за его столик. Прежде чем тот успевал понять, что происходит, Гузман начинал рассказ. Расчет был точен: он знал, что обычно клиенту хватает пяти-десяти секунд, чтобы побороть первое замешательство и выразить протест. Именно в этот короткий промежуток времени он должен был завладеть вниманием слушателя. Самое главное было правильно начать: как дирижер в начале концерта одним жестом добивается синхронности звучания оркестра, так и он должен был произнести фразу, подобную удару молнии.

– Вы чувствуете запах ладана и увядших цветов, исходящий от моего фрака? Вы не поверите, но долгое время он принадлежал охотнику за привидениями…

И клиент, уже готовый позвать метрдотеля, обычно так и застывал с поднятой рукой, словно парализованный. Гузман поражал его в самое сердце, введя ему в кровь яд любопытства.

В этом случае противоядие было одно: слушать.

В то время истории Гузмана не отличались такой тщательной отделкой. Он импровизировал, мешая, по обыкновению, действительность с легендой. Ему нужны были сильные средства – призраки, убийства с возбуждающими подробностями, – в общем, все, что гарантировало бы быстрый результат. И сотрапезник, чтобы узнать, что же будет дальше, приказывал принести еще один прибор. В сущности, никому не нравится есть в одиночестве. Именно так рассуждал Гузман, когда ему на ум пришел этот прием. Обычно дело кончалось тем, что его рассказы принимали благосклонно, и он получал ужин, а иногда и маленькое вознаграждение в придачу.

– Когда-нибудь в будущем, – говорил мне Гузман, – у каждой семьи будет такой человек, который за ужином сядет вместе со всеми за стол и станет рассказывать истории. И это войдет в норму, вот увидишь. Это будет как домашний театр.

Гузман говорил на многих языках – результат долгих путешествий с матерью, – а потому его без труда понимали везде, где бы он ни появился. Ему удавалось ездить бесплатно, потому что в вагонах поездов и на кораблях всегда находился какой-нибудь скучающий богач или компания друзей, согласная оплатить ему билет, только бы он развлекал их рассказами. А говорить он мог часами, поскольку багаж историй у него был неистощим.

Однажды в Лондоне он попытался применить старый трюк с рестораном. В зале в одиночестве ужинала пожилая дама. Она была уже далеко не девочка, но преподнести себя умела: на ней было элегантное вечернее платье и куча драгоценностей. Гузман решил, что она будет не прочь увидеть рядом с собой молодого гостя, который по достоинству оценит ее старания выглядеть привлекательной. И он уселся к ней за столик.

– Вы чувствуете запах увядших цветов и ладана, исходящий от моего фрака?

– Я узнаю этот фрак, он принадлежал одному проходимцу, охотнику за привидениями.

Она уставилась на него своими ледяными голубыми глазами и очень серьезно прибавила:

– С тех пор как я умерла, я каждый вечер поджидаю его здесь.

Наверное, на лице Гузмана отразилось полное обалдение, потому что старуха вдруг громко расхохоталась, ничуть не заботясь о том, что о ней подумают за соседними столиками.

– Откуда вы узнали…

– Когда мне рассказали о тебе, я подумала, что единственным способом с тобой познакомиться будет явиться в ресторан одной. Я тут уже с неделю тебя караулю. Что-то ты припозднился, Гузман, – с упреком произнесла она.

– Прошу прощения, – пробормотал он в свое оправдание, не понимая, за что, собственно, извиняется.

– А скажи-ка, мой мальчик, ты мог бы рассказать настоящую историю? Под настоящей я не имею в виду правдивую – я уже слишком стара для такой жестокой штуки, как правда, – но такую, что входит в брюхо, прежде чем подняться к сердцу. Одну из тех, что волнуют до дрожи и в то же время занимательны и трогательны, как никакие истории в мире.

– Что же это за история? – спросил Гузман, которому впервые самому стало любопытно.

– Ясное дело, моя.

18

Ее звали Эва Мольнар, родом она была из Венгрии, и ей исполнился девяносто один год. У нее тоже была своя страсть, свое наваждение: альпинизм.

За долгую жизнь она совершила столько невероятного…

Покоряла самые неприступные вершины мира, принимала вызов самых крутых и смертельно опасных скальных стенок. Ей удалось побороть боль и нечеловеческое напряжение, удалось устоять перед зовом пустоты, призывавшей сдаться. И все ради того, чтобы полюбоваться пейзажем, доступным взглядам лишь немногих избранных.

«Ибо гордость, когда смотришь на мир сверху вниз, стоит жертв».

И тем не менее ни одна из побед Эвы Мольнар, даже самых значительных, не нашла места в исторических книгах; ни горные проводники, ни шерпы не упоминали о ней в своих рассказах. Ее восхождения не вошли даже в отчеты коллег-альпинистов.

– Да потому, что я женщина! К чему задавать глупые вопросы? – ответила она Гузману, который спросил почему.

Женщинам не положено пробовать свои силы в занятиях, являющихся прерогативой мужчин. Это могло вызвать подозрение.

– Если мужчина что-то совершает, а потом то же самое следом за ним делает женщина, достижение обесценивается, разве ты не знал?

– Но это не так.

– Тогда дай мне сигару, и я тебе покажу, как проходит желание курить.

– А вы курили когда-нибудь?

– У меня осталось только одно легкое, второе коллапсировало[6] на высоте три тысячи метров, когда я пыталась подняться на Пунчак-Джая[7].

– Еще одна причина не курить сигар.

– В юности я курила сигареты с шалфеем, которые специально для меня готовил мой друг родом с Востока. Однажды мы учили тюленя курить эти сигареты.

– На Востоке тюлени не водятся.

– А с чего ты взял, что это был действительно шалфей?

Гузман сразу сообразил, что с ней придется вести непрерывную борьбу, а учитывая ее характер, победить ее будет нелегко.

Договор, который Эва Мольнар предложила Гузману, был очень прост.

– Ты сопровождаешь меня во всех путешествиях, слушаешь историю моей жизни и обязуешься рассказывать ее, когда я умру. Взамен, поскольку я не обзавелась детьми и не имела несчастья выйти замуж, я сделаю тебя своим единственным наследником.

– Но ведь история вашей жизни может показаться мне неинтересной, госпожа Мольнар. Я сейчас скажу вам «да», а потом, когда вы умрете, могу запросто выкинуть ее из головы.

– Можешь, но не выкинешь.

– Почему вы так в этом уверены?

– Потому что я прожила почти целый век и вышла целой и невредимой