– Власть всегда имеет смысл, – ухмыльнулся Глазков, – ты, например, считал, что сможешь выписать лучших лекарей мира, чтобы вылечили тебя от чахотки.
– Никита Андреевич, – я тяжко вздохнул, – разговор этот не имеет смысла. Я не помню того, что было до покушения, и ни подтвердить, ни опровергнуть ваши слова не могу. Но в любом случае, что бы там ни произошло, я свое наказание за те дела уже отбыл. А после покушения я абсолютно точно не сделал ничего предосудительного, ничего такого, за что меня можно было бы наказывать. И, кстати, хочу обратить ваше внимание на то, что пока мы тут с вами отношения выясняем, тимландцы осаждают Бобровск. Если бы не это, клянусь, уже бы выбросили их за пограничную речку!
– Да, Бодров, – задумчиво промолвил главный сыскник после небольшой паузы, – ты изменился. Стал и смелее, и хладнокровнее, да и ума прибавилось. А фехтование? Ты же никогда не слыл любителем поорудовать шпагой. Раньше бы ты послал куда подальше Сахно, сославшись на неравенство происхождения, и никакие угрозы всеобщей обструкции тебя бы не смутили. С Григорянским же ты бы просто предпочел не связываться. А что сейчас? Прекрасного фехтовальщика Сахно на тот свет отправил, князя Григорянского заставил капитулировать. Лихо! И вот эти самые перемены беспокоят меня даже больше того факта, что ты пережил ссылку в свой Холодный Удел. Другой ты стал, Миша, опасный. Словно подменили тебя.
Ох, не нравится мне ход твоих мыслей, господин Глазков, ох, не нравится! То ли опять на темные силы намекаешь, то ли действительно подозреваешь в подмене князя. Ни того, ни другого мне не нужно. Как бы здесь аккуратненько пройти по грани, не вызвав подозрений?
– Посмотрел бы я на то, как бы вы изменились, поблуждав десять суток между жизнью и смертью. Думаю, что тоже пересмотрели бы свое отношение ко многим вещам, стали бы бережнее относиться к своей жизни и жизням своих друзей и подчиненных. И перестали бы растрачивать себя по всяким пустякам. Потому что есть в этой жизни действительно важные вещи: семья, дружба, долг, честь, любовь к Отчизне. А пьянки-гулянки, какие-то глупости-подлости – это всё тлен, бесполезная суета, это всё в прошлом. Жизнь нам дается один раз, и прожить ее нужно достойно. Верите вы мне или не верите – это ваше личное дело, уговаривать я вас не стану. Рассчитываю лишь на вашу объективность и здравый смысл.
На этот раз Глазков молчал долго. В полутьме камеры мне казалось, что всё это время он буравил меня своим внимательным взглядом, и я даже порадовался скудной освещенности подземелья, потому как на свету мне было бы гораздо тяжелее всё это время сохранять выражение беспристрастности на лице.
Наконец он поднялся, кивком головы указал одному из сопровождающих на свой стул и, уже от двери, небрежно бросил мне через плечо:
– Жалобы, просьбы есть?
– Бумагу и чернила, если можно, – тут же отреагировал я.
– Писать стихи изволите? – усмехнулся Никита Андреевич.
– Никак нет. Строить планы веселой жизни для тимландцев, – со всей серьезностью в голосе парировал я.
– Ну-ну, – снова усмехнулся Глазков, исчезая в коридоре.
Мой черед усмехаться настал спустя полчаса, когда в моей камере появилось стоячее бюро, кипа бумаги и чернильница с парой гусиных перьев. Глава сыска не мог упустить возможности покопаться в моих записях – они ведь обязательно к нему попадут: а вдруг там какие-то секреты обнаружатся? Только вот письменные принадлежности понадобились мне исключительно для благого дела – нужно было систематизировать свои мысли относительно операции по выдворению тимландцев с таридийской земли.
15
До конца дня меня никто не беспокоил, зато посреди ночи весьма неожиданно в подземелье заявился князь Григорянский.
– Бодров! Бодров, проснись, времени мало!
– Какими судьбами, Василий Федорович? – отчаянно зевая, я подошел к отделяющей меня от свободы решетке.
– Я заплатил тюремщикам, но они всё равно отчаянно боятся. Потому у нас всего несколько минут. Глазкову нужен козел отпущения за наш коллективный позор, и он задался целью выгородить Алексея. Ну, а ты у него всегда первый на подозрении. Дознание в полках началось, как только мы отправились в Ивангород. И сегодня мне сообщили, что все бывшие с нами на той проклятой рекогносцировке подтвердили, что ты пытался отговорить Алексея и остальных от этого безумия. Так что ничего у нашего цербера против тебя нет, кроме старых счетов.
– Почему бы не списать всё на беднягу Воронцова? Ему уже хуже не будет.
– Пока он рассматривается только в качестве главной жертвы, но всё может измениться, так что просто потерпи и не дай себя запугать.
– Да я стараюсь.
– Есть только один поганый момент во всем этом. Наш доблестный царевич Алексей, вместо того чтобы сказать правду, молчит и беспрерывно пьет.
– Досадно, но нельзя сказать, что неожиданно. Больше меня беспокоит привлечение к моему делу протоинквизитора.
– Час от часу не легче, – в голосе Григорянского прозвучала неподдельная тревога, – это плохо. Но всё будет зависеть от государя, а он хотя и доверяется чрезмерно Глазкову, но тебя считает членом семьи. Авось прорвемся. Тем более что вот-вот прибудет царевич Федор, а уж ему в благоразумии не откажешь.
– Всё в руках Божьих, – тяжко вздохнув, я развел руками, – будем надеяться на лучшее.
– Ну, всё, князь, меня уже торопят, – полковник Зеленодольского полка нервно оглянулся.
– Одно слово, Василий, – поспешил придержать его я, – если дадут шанс поквитаться с тимландцами, ты со мной?
– Определенно! – он протянул сквозь прутья решетки свою руку, и мы скрепили наш маленький договор рукопожатием.
Князь уже было направился к выходу, но тут же вернулся:
– Ах да, Михаил, чуть не забыл. Тут графиня Ружина так хлопочет за тебя, что только диву даешься.
На этом нежданное свидание и закончилось. Надеюсь, что для всех его участников обошлось без неприятностей.
Едва я успел с грехом пополам проглотить свой завтрак, как на мою голову свалился еще один сюрприз, надо признать, столь же приятный, сколь и неожиданный. На этот раз в гости ко мне пожаловала сама графиня Наталья Ружина. И как пожаловала! Едва тюремщики отперли замки, она бегом преодолела разделяющие нас несколько шагов и, бросившись мне на шею, принялась покрывать мое лицо поцелуями!
– Любимый, любимый, я так рада
