— Стерва баба, н-назад!
— Иду назад. А вы вперед гнали.
— Поддать, што ль! — И поддали Ефимии, но разве ее устрашишь такой поддачкой, если раскаленной клюшкой Филарет не мог исторгнуть из ее груди вопля?
Пришлось одному из стражников караулить Ефимию, а другой ушел загонять этапных в острог.
Всю ночь Ефимия провела у острога, прячась от стужи возле высокого забора.
На зорьке, когда над степью курился туман, поднялись каторжные. Слышались хриплые голоса стражников, унтеров, а потом и звон цепей. Ефимия опять вышла к воротам острога. «Иди, иди, холера! До чего же ты вредная баба! Вот заявится из деревни старший офицер, заработаешь порку. Чистое дело — заработаешь!»
Отдохнувший в деревне старший конвойный офицер на этот раз смилостивился, заговорил с Ефимией. Кто? Откуда? Далеко ли та община раскольников, где скрывались беглые каторжники? И правда ли, что общиной правил духовник самого Пугачева и что они, общинники, будто бы шли в Сибирь, чтобы поднять каторжан на восстание?
Ефимия сказала, что они шли в Сибирь, на Енисей, в тайгу, спасаться от анчихриста и что никому зла не сделали, а жили тихо и мирно, и за все в ответе перед богом.
— Говори! Слышал, как вы там жили в общине! И сами себя терзали, и архиерея с губернатором закидали грязью. За такое дело — всех на каторгу! — И, помолчав, спросил: — А где та баба, которую на суд привозили в Тобольск? Ребенка ее удушили какие-то апостолы, и ей груди прожгли — вчистую изуродовали. Живая?
— Живая, — тихо ответила Ефимия.
— Не убежала из общины?
— Куда же ей бежать?
— В монастырь ушла бы в православный. В Томске есть такой монастырь.
Ефимия просила дозволения проводить мужа Мокея по тракту. «Там я уйду в свою общину. Пешком сюда пришла, чтоб повидать мужа и проводить его».
— Чудище твой муж. Бревно.
— Какого бог дал.
— Ищи другого. Самое время. Из вечной каторги не возвращаются. Понимаешь?
— Одна буду жить.
— Ребятишек много?
— Много, — соврала Ефимия, а в сущности сказала правду: мало ли она выходила ребятишек от смерти за долгую дорогу от Поморья?
— Сожрут тебя каторжные. Не боишься?!
— Меньше мучиться, барин, коль сожрут.
— Ладно. Разрешу тебе идти рядом с мужем, только придется обыскать тебя всю до нитки. Чего доброго, напильник передашь или какую-нибудь пакость. Согласна? Имей в виду, баба, при обыске раздену. Или проваливай дальше!
Ефимия побожилась, что с ней нет никакой пакости. Но разве конвойный начальник поверит? Ни богу, ни брату, ни матери родной такие люди не доверяют. Испытанное дело. Каторжных гнать из губернии в губернию по Сибири — не солому везти по тракту.
Как ни стыдно было, а пришлось Ефимии раздеться в караульном помещении. Обыскивать вызвали одну из благородных арестанток — шла на вечное поселение. Тут же сидел и сам конвойный начальник. Таращил глаза на Ефимию да причмокивал Губами: так бы и сожрал.
— Красотка ты, скажу! А? Какая, а? — И не стыдно вам, ваше благородие?
— При моем деле стыд вышел из употребления. А что у тебя за рубцы на груди и на животе? — И подошел посмотреть. Ефимия готова была выдрать ему глаза, но стерпела.
— Э, да не тебя ли жгли, баба? Чистое дело, тебя!
— Отроду такие рубцы. Отроду.
— Ври! Или я сам не клеймил шкур каторжанских? Трудно было, а? Ревела?
— Радовалась и молилась.
— Ну, ну. Не пугайся и не ерепенься. Выгоню из караулки, и пометешься одна по тракту. Я всех щупаю, баба. Такая моя должность. По грудям-то не видно, чтоб у тебя было много ребятишек. Меня не обманешь — свою бабу имею. Трех народила — и титьки опустила, как и должно. А ты красотка.
Стыд и срам, а что поделаешь? Вот они какие, слуги анчихристовы! Есть ли у них совесть? Или они ее потеряли еще в утробах своих матерей?
Из караульного помещения, когда этапные выстроились перед выходом на тракт и телеги с поклажей и с больными выехали за ворота, конвойный начальник сам вывел Ефимию к Мокею:
— Молись богу, бревно! Жена твоя — сто сот стоит, если явилась проводить тебя, чудовище.
Мокей не успел ничего ответить, как Ефимия опустилась на колени, перекрестилась и поцеловала кандалы на его ногах.
— Подружия! Их ли лобызать?!
— Долго тебе их носить, Мокеюшка. Дай бог, чтоб не погубили они в тебе живую душу. Оттого и поцеловала их — не чувствуй их тяжести.
Мокей трудно захлюпал носом:
— Подружия моя! Едная! Не зрил тя, не понимал!.. Мытарил, яко алгимей треклятый!..
— Поцелуй меня, Мокеюшка. Сколь не виделись? Знала же, не забыла, что Мокей никогда не целовал ее.
И умел ли, отважный и бесстрашный поморец?
Гремя цепью, Мокей неловко поднял руки, обнял Ефимию, как мог, и прильнул к ее устам — не оторвать. «Подружия!.. Едная!.. Светлая!.. Благостная!..»
И кандальники-единоверцы Микула, Никита, Гаврила, Пасха-Брюхо, Мигай-Глаз и многие даже чужие и неведомые для Ефимии люди, глядя на нее и на Мокея, горько заплакали и вспомнили, быть может, своих несчастных матерей, невест и верных подружий…
— Пшли! Ша-гом арш! Арш! Арш!..
И разом, как колокольный перезвон, звякнули цепи головных каторжников, и постепенно, ряд за рядом, тронулся по тракту весь этап, растянувшийся на четверть версты.
«Тринь-трак, тринь-трак, тринь-трак…»
Путь сибирский дальний!..
Ефимия и Мокей шли, взявшись за руки. Впервые в жизни! И здоровущая ладонь Мокея показалась Ефимии такой нежной и жалостливой, что она не чувствовала ни ее тяжести, ни ее силы, как бывало не раз, когда Мокей хватал ее по-звериному, кидая наземь, как щепку.
Нет, он не убивец купца. Шибанул кирпичом кто-то из купеческих возчиков, а на него свалили. В остроге толковали: писать надо бумагу царю. Да чего там! Лучше каторга, чем помилование царя-кровопивца.
Не забыл Мокей и про брыластого борова Калистрата.
— Зрила, сколько наших людей цепи тащат? Про апостолов глагола нету. Собаки! Не жалкую. А вот как Ми-кула, Никита, Поликарп, Гаврила, Пасха-Брюхо, как другие верижники и посконники, — тех жалкую. Семьи остались. Ребятишки, бабы едные. Как жить будут? Мытарство, мытарство. Через кого погибель пришла? От брыластого борова. В милость вошел ко щепотникам, паче того — архиерею, собаке. На судилище всех оглаголал. Слышала? Кровь кипела — удушил бы. Да цепи вот!
— Так, Мокей. Цепи, — подтвердил Микула.
— И бог то зрит и милостью осыпает мучителя, а праведники цепи тащат. Тако ли?
Ефимия вздрогнула. Сама о том не раз думала! На привале попрощалась с Мокеем и со всеми одиноверцами-каторжанами.
Этапные тронулись в путь…
— Прощевай, подружия! Навек прощевай! — кричал Мокей.
— Прощевай, Мокеюшка! Прощевай! Не зри небо в тучах. Не губи живую душу!
— Прощевай,
