Вечером у Степана побывали Вихров-Сухорукий с Пашкой Лалетиным.
Пашка Лалетин за все время, покуда был в избе, глаз не сводил с Шумейки. Разговорился, в расспрос ударился, да Степан незаметно одернул его. Вихров, наоборот, ни разу не взглянул на Шумейку, будто ее и в избе не было.
Поговорив о новом назначении Степана, шли вместе, оставив свиток махорочного дыма. И сразу же, словно сороки-белобоки, в избу с двора поналетели бабы с ахами, охами, судами да пересудами. Шумейка отсиживалась в горенке, как медведица в берлоге, обложенная охотниками.
— Вот уж не повезло Агнии!..
— Горемычная головушка! То Демид мутил ей голову, то Степан…
— Так уж повелось, Романовна. Столкнулся в проулке — вот те и сошлись… до первой оглядки.
— Ни сыт, ни голоден.
— Воля портит — неволье учит.
— Лизка-то Ковшова разошлась с Ветлужниковым.
— Нноо?
— Ей-бо!
— Хворостылевы вечор передрались. Из-за Груньки-срамницы.
— И, бабоньки!..
И почему-то все захохотали. Заговорили все враз, не разобрать, кто о чем.
— Осподи, сколько я намыкалась с самим-то, а тут и сынок попер в его кость! Ить, кобелина треклятый, всю жисть рыскает, что волк. От него и Степка набрался.
— Не велика беда, коль влезла коза в ворота. Можно и от ворот указать поворот.
— Она-то где?
— Хоть бы посмотреть, что за птица.
— В горнице отсиживается, чтобы ей там околеть!..
Распахнув филенчатую дверь, Шумейка вышла в избу с Лешей. Мальчик задержался в дверях. Бабы, рассевшиеся по лавкам и у застолья, зашевелились, но ни одна не растерялась. Вот уж любопытству утеха! Сама вышла. А ведь слышала, поди, как перебирали ее косточки? Молодка с характером. Две Романовны — Мария и Анна, еще не видевшие пришлую злодейку, так и впились в нее колючими буравчиками. Аксинья Романовна, привередливо поджав губы, смотрела в пол, держа на коленях серого кота. Мария Спивакова повела черным глазом по Шумейке и облегченно вздохнула: ей нравились смелые женщины. Такая живо отошьет! Афоничева Анютка, ширококостная, белая, с круглым, как зарумяненный блин, лицом, щелкая кедровые орехи и складывая шелуху в подол, первая заговорила:
— Сразу видно нездешнюю. У нас бабы крупные.
— И, крупные! Есть и пигалицы.
Шумейка посунула ногою табуретку и села насупротив двух Романовн.
— Леша, це тетеньки дюже добрые. Глянь, как они лузгают орехи:
Мария Спивакова громко захохотала и, подойдя к Леше, заглянула ему в глаза.
— Так и есть, Степановы!
По избе метнулся шумящий вздох трех Романовн. Снежкова и Афоничева хихикнули, невестка Мызниковых подтверждающе кивнула льняной головою.
— Ишь, какой видный парень-то! — сказала она.
— Он же в породу Вавиловых, — напомнила Мария.
— Лицом-то вылитый Степан, — сказала Ирина Мызникова, сестра Марии Филимоновны, привередливо выпятив губы и надув толстые щеки.
— Ишь как!
— Примерещится же!
— Да ты взгляни! Глаза-то, смуглявость, брови — чьи? Все Степаново!
Аксинья Романовна ругнулась на кота, — сбросила его с колен, сунулась в куть, что-то там передвинула, заглянула в цело, вытерла руки о фартук и нырнула в сенцы за корытом. Приспичило белье замочить.
VI
По осени падает лист — с желтинкой, с красноватыми прожилками, словно в листьях позастыла кровь; багряный, будто жженный в гончарне, жухлый, оранжевый. Ветерок отряхивает деревья от летних, нарядов, а зимою, когда дуют с Белогорья ледяные ветры, голые сучья постукивают друг о дружку, как костями.
Осень — пора увядания.
Так и прожитая жизнь Агнии. Много опало листьев, а все жадное сердце чего-то ищет, ждет, томится… Агния никак не верит, что настала пора ее осени! Давно ли она цвела лазоревым цветком девичества! А минуло столько лет! И каких лет? Сколько пережито за эти годы? Сколько передумано? Была ли она хоть день счастлива? Ах, если бы она могла удержать Демида!.. Как-то вот вышло так, что они не сошлись.
Листья прожитого падают и падают, гоня дрему.
Тихо в горенке. По углам таятся дегтярные сгустки тьмы. Тюль на окошке то полыхает пузырем внутрь, то втянется в окно отощавшим брюхом. За окнам — огоньки цигарок. Птичьим линялым пером закружились во тьме горенки обидные слова, занесенные тиховеем ночи:
— Как, интересно, Аркадьевна теперь, а?
— Ей не впервой! Выдержит.
— Дрыхнет, и окно настежь.
— А та, брат, не нашей породы!
— Видал? Как она?
— В перехвате, как оса, а бедра и…
— Ха-ха-ха…
— Теперь у Степана медвяные ночи.
Узнала по голосу Пашку Лалетина. А те, двое, кажись, Сашка и Николай Вавиловы, сыновья вдовы Авдотьи Романовны.
— А где Демид? — докатился хрипловатый голос Вихрова-Сухорукого.
— В город собирается. Все ищет свою Головешиху, — лениво ответил Лалетин.
— М-да-а, хваткий человек!.. Без него со сплавом бы запурхались. (Демид, проработав два сезона в геологоразведке, перебрался в леспромхоз на мастерский участок Таврогина).
И снова все стихло. Агния, закусив губу, потихоньку всхлипнула. Ах, как ей постыло!.. Сама себе испортила жизнь. Зачем ей было хитрить со Степаном? Из-за Андрюшки! Вот и осталась и без Степана, и без Демида. И во всем виноваты многочисленные родичи Вавиловы. Это они всякими правдами и неправдами свели ее со Степаном!.. Это они закидали полынью дорогу между нею и Демидом. Да вот еще была Авдотья Головня!..
А листья падают и падают, гоня дрему.
VII
Не чаяла Аксинья Романовна, что изведает еще раз счастьице бабушки.
Взыскивающе вглядываясь в черты Леши, вспомнила давнее.
— Осподи, уродится же ребеченчишка! Хоть бы каплю перенял, а ведь весь ковш кровинушки выхлебал, дотошный! Степка, истинный Степка. Уродила же хохлушка! И до чего настырная — через весь свет приперлась! Осподи! Ну, чо зовешь? Спи. Я те хто? Бабушка. Да ты это, таво, говори по-нашему, по-чалдонски. Чтоб не слышала «шо, шо»!
Как ни крепилась Романовна, а поцеловала сонного Лешу в пухлую щеку. Тут и началось, покатилось, не сдержаться! Будто с души льдина сползла; затомилось под ложечкой.
И голос-то у ней переменился. Куда девались ворчливые и крикливые ноты, от которых бросало в дрожь даже Черню? Журчал, что таежный родничок, пробившийся сквозь мшарины дымчато-изумрудных мхов, узорами устилающих брусничные места, где каждое летичко хаживала с совком за ягодами.
Но с Шумейкой так и не помирилась. Не лежало к ней сердце. Особенно серчала на нее за то, что она ровно присушила к себе Степана. Ночами, прислушиваясь, как сын миловался с молодой женой, так и кипела: «Замурдует Степана, истинный бог!.. Как целуются-то, как целуются-то,
