В ночь на 3 мая на руках короля появилась сыпь. Он понял, что болен оспой. В едином порыве жалости графиня взяла его руки, поднесла к своим губам и поцеловала их. Главный раздатчик милостыни кардинал де Ларош-Эймон известил короля, что пришел час исповедаться.

Вечером 4 мая король понял, что умирает. В его больной памяти встали картины тридцатилетней давности. Когда он находился при смерти в Меце, епископ Суассонский потребовал удаления герцогини де Шатору, дабы иметь возможность соборовать короля, и несчастную женщину, в которую Людовик тогда был страстно влюблен, с позором изгнали. По свидетельству современницы, он велел призвать мадам Дюбарри и сказал ей: «Мадам, отныне я принадлежу Богу и моему народу. Вы должны уехать. Герцог д’Эгийон позаботится о том, чтобы вы ни в чем не испытывали нужды».

Фаворитка безмолвно повиновалась словам своего августейшего любовника, без сцен, без криков, она только молча лила слезы. Уже несколько дней графиня пребывала в растерянности и время от времени повторяла: «Я вижу, что неугодна всем, мне остается только уехать». Графиня в последний раз погладила своими руками нарывы на руках Людовика и покинула комнату. Перед отъездом из Версаля несчастная женщина написала письмо дочерям короля, умоляя о защите, и они пообещали ей свое покровительство. Герцогиня д’Эгийон увезла графиню в своей карете в замок Рюей. Новость о болезни короля распространилась по стране с быстротой молнии, и Прощелыга, не мешкая, укрылся за границей. Есть свидетельства тому, что он приезжал к Жанне и предлагал ей бежать вместе, но та отказалась.

После ее отъезда из Версаля вечером король приказал своему камердинеру Лаборду:

– Пойдите найдите мадам Дюбарри.

– Государь, она уехала.

– Куда?

– В Рюей, государь.

– Уже!..

По его щекам покатились две слезы.

7 мая король исповедовался и получил отпущение грехов. Его мучительное угасание длилось еще двое суток. Свеча, которая, согласно обычаю, горела на одном из окон Версаля, погасла 10 мая в три часа пополудни.

9 мая 1774 года в «Книге приказов короля» была сделана следующая запись:

Господин граф Дюбарри

Препровожден в Венсенский замок

Госпожа графиня Дюбарри

Препровождена в аббатство Понт-о-Дам

9 мая Людовик еще был жив и до последней минуты пребывал в ясном уме, невзирая на ужасающие изменения, которые произошли с внешностью бывшего красавца. Эта запись подтверждает тот факт, что кардинал де Ларош-Эймон настоял на заключении фаворитки и Прощелыги, а король выполнил это требование. Герцог де Врийер в тот же день подписал оба ордера. Сыну и невестке Прощелыги был направлен запрет появляться при дворе. Такой же запрет был послан и младшему брату Прощелыги, Эли-Николя и его супруге, но он оказался чисто формальным. С июля 1774 года «маркизу Дюбарри» разрешили изменить фамилию, и он принял фамилию и герб аббата д’Аржикура, дяди его жены. С тех пор эта ветвь семейства Дюбарри, продолженная женским потомством, владеет архивом семьи Дюбарри.

Царствование мадам Дюбарри кончилось. Вечером 12 мая обезображенные, издававшие ужасный смрад останки Людовика ХV без каких бы то ни было торжеств захоронили в королевской усыпальнице, аббатстве Сен-Дени. Королевская семья пребывала в замке Шуази, подальше от зараженного смертоносной инфекцией Версаля. Дочерей короля отправили в карантин – впоследствии они переболели легкой формой оспы. Из штата слуг, имевших несчастье находиться поблизости от умирающего, скончались семнадцать человек. Населению королевства было приказано сорок дней молиться об упокоении души усопшего, но вряд ли кто-то из его подданных тяжко горевал об утрате своего «Возлюбленного» монарха.

Опала

«Жанна Дюбарри недолго, но искренне оплакивала его смерть. Без обиняков ей приказали уехать. Два года Дюбарри… не появлялась в столице».

Поздним вечером 12 мая карета мадам Дюбарри, в сопровождении конной полицейской стражи, покинула замок Рюей и отправилась в сторону аббатства Понт-о-Дам. Пассажирка принадлежала к разряду государственных преступников, ибо имела доступ к тому, что называлось Secret du roi – сведениям, представлявшим собой государственную тайну. Ей было разрешено взять с собой всего лишь одну служанку и столько вещей, сколько могла вместить в себя карета. Всю дорогу женщина горько плакала. К месту назначения графиня прибыла лишь рано утром.

Аббатство Понт-о-Дам, заведение чрезвычайно суровых правил, внушало страх уже одним своим видом. Для женщин это было то же самое, что Бастилия для мужчин. Аббатство было основано еще в 1226 году, и к описываемому времени часть зданий превратилась в руины. На всем лежала печать упадка и средневековой безжалостной скудости. Во время Революции монастырь был разрушен, поэтому точно представить себе его облик не представляется возможным. В нем обитало с полсотни женщин, из которых двадцать были послушницами. Настоятельницей состояла чрезвычайно высокородная, чрезвычайно влиятельная и чрезвычайно преподобная дама, мадам Габриэль де Ларош-Фонтений.

Аббатиса лично приняла новую заключенную в приемной, окруженная приближенными к ней монашками, облаченными в апостольники и одеяния из белой шерсти, черные накидки и наплечники. В соответствии с полученным уведомлением она оказала новоприбывшей ледяной прием. Окружавшие настоятельницу женщины едва осмеливались поднять глаза на это исчадие ада. Однако они были чрезвычайно удивлены, когда порог переступила убитая горем молодая красавица в черной одежде (напомним, что мадам Дюбарри в ту пору исполнился всего тридцать один год), с заплаканным лицом. По длинным мрачным коридорам и дворикам, куда никогда не проникал луч солнца, ее препроводили в келью, расположенную в одном из самых унылых и отдаленных уголков монастыря. Келья была подобна тюремной камере, совершенно лишенной каких бы то ни было атрибутов уюта. От каменных стен веяло ледяным холодом. По влажным камням стекали капли воды. Какой контраст с позолотой и изяществом покоев Версаля и Лувесьена!

– О! Как здесь печально, и куда же меня отправили! – прошептала молодая женщина, упав на жесткое ложе.

В заточении, которому была подвергнута мадам Дюбарри, искупление грехов играло побочную роль. Основной целью было изолировать эту женщину как носительницу государственной тайны (король часто беседовал в ее присутствии с высокопоставленными царедворцами) от общения с людьми. Поэтому ей не разрешалось отправлять письма на волю – но получать послания она могла, – а также были запрещены какие бы то ни было посещения, включая ее собственную мать. Забегая вперед, скажем, что графиня, которая была осведомлена о многих тайнах французского двора, никогда ни единым словом, ни единым намеком не обмолвилась на этот счет. Она, к великому