Чарльз Миллторп был все же столь же любящим и послушным мальчиком, сколь и тем, кто постоянно хвастался своим умом и не знал, что он обладает куда более превосходным и божественным даром, а не только великодушным сердцем. Его отец скончался; теперь он был принят своей семьей как второй отец и заботливый кормилец. Однако он решил добывать пропитание не тяжким трудом рук своих, а благодаря более благородным трудам своего ума. Он уже прочел много книг – история, поэзия, романы, эссе и прочее. Книжные полки особняка часто удостаивались его визитов, и Пьер был его добрым библиотекарем. Не удлиняя истории, скажем, что в возрасте семнадцати лет Чарльз продал лошадь, корову, свинью, плуг, мотыгу и почти любое движимое имущество на ферме и, обратив все это в наличные, уехал вместе со своей матерью и сестрами в город, полагаясь главным образом на свои надежды на успех и некие туманные представления о своем родственнике-аптекаре, который там проживал. Как родич-аптекарь, его мать да сестры вывели его на чистую воду, как они жаловались на судьбу и почти голодали какое-то время, как они принялись зарабатывать шитьем, а Чарльз – переписыванием набело, как все их скудные средства уходили только на ежедневные нужды – все это можно легко себе представить. Но некая мистическая скрытная доброжелательность по отношению к нему не только спасла Чарльза от работного дома, но и впрямь даровала ему до некоторой степени успешное продвижение в его делах. В любом случае сия известная безобидная самонадеянность да невинный эготизм, кои раньше царили лишь над частью его души, теперь, вне всякого сомнения, задерживали его на месте, ибо, как это нередко замечено в отношении недалеких людей, они в самую последнюю очередь теряют надежду. Такова вечная слава спасательного круга, что его никак не потопить; таков извечный упрек шкатулке с драгоценностями, что она, упав за борт, камнем идет ко дну.
IIКогда Пьер, прибыв в город и столкнувшись с бессердечным равнодушием Глена, стал наводить справки о том, к кому бы обратиться с просьбой в своих стесненных обстоятельствах, он вспомнил о своем старом приятеле Чарли, и отправился на его поиски, и нашел его наконец; он увидел перед собой высокого и стройного, но скорее худого и бледного и все же замечательно красивого молодого человека, коему исполнился двадцать один год, который, занимая маленький пыльный адвокатский офис на третьем этаже старого здания Апостолов, претендовал на то, что занят очень большим и на глазах растущим бизнесом среди опустелых голубиных гнезд да под непосредственным надзором неоткрытой бутыли чернил; его мать и сестры жили в комнате наверху; а он сам, не только следуя закону земного бытия, но будучи также связан с особым секретом да теологико-политико-общественными схемами масонского порядка, кои вынашивались обладателями изношенных пальто Апостолов, он следовал некой незрелой трансцендентальной философии, как для благотворительных средств на поддержку, так и для своего собственного умственного питания.
Пьер был сначала немного удивлен его необыкновенно искренним и дружелюбным поведением, все прежние аристократические предрассудки у Пьера исчезли начисто и сгинули в небытие, хотя при первом потрясении при их встрече Чарли не мог, скорее всего, знать о том, что Пьер выброшен на улицу.
– Ха, Пьер! Рад видеть тебя, приятель! Послушай-ка, в следующем месяце я собираюсь толкнуть речь перед орденом Омега в Апостолах. Великий мастер, Плинлиммон, будет там. Я услышал от него как-то самый лучший отзыв о себе: «Этот юноша имеет в себе примитивные категории; он создан для того, чтобы поразить мир». Ну, приятель, я получил предложения от издателей «Спинозаиста» вести еженедельную колонку в их газете, и ты знаешь, как мало людей способны понимать, что напечатано в «Спинозаисте»: ничего там не признается, кроме предельного трансцендентализма. Навостри свои уши; я подумываю избавиться от апостольской маскировки и храбро выйти наружу, Пьер! Я думаю о том, чтоб вырвать с корнем государство и нести философию в массы… Когда ты приехал в город?
Несмотря на все свои беды, Пьер не мог подавить улыбку при этом довольно-таки занимательном приеме; но, хорошо зная парня, он не мог не понять из того фонтана восторженного эготизма, что его сердце совсем не испортилось, ибо эготизм – это одно, а себялюбие – другое. Как только Пьер рассказал ему о своем положении, Чарли немедленно обратился в саму серьезность и доброту, исполненную практичности, отрекомендовал Апостолов как наилучшее возможное жилище для него – дешевое, уютное и близкое к центру; он предложил достать карту и вызвался помочь Пьеру перенести его скарб, но, наконец, подумал, что самым лучшим будет подняться наверх и показать ему свободные комнаты. Но когда под конец они обо всем договорились и Чарли, весь – жизнерадостность и рвение, отправился вместе с Пьером в отель, чтобы помочь тому с переездом, он крепко схватил Пьера за руку, едва они миновали большую сводчатую дверь под башней Апостолов, и тотчас же принялся частить занятной скороговоркой эпическую поэму, и он продолжал рассыпаться до тех пор, пока и сами трубы Апостолов не скрылись из поля зрения.
– Боже! Мой труд стряпчим отнимает все время! Я должен отказаться от некоторых клиентов; я должен посвящать время своим занятиям, а эта моя практика, коя ширится на глазах, не позволяет этого. Кроме того, я должен внести кое-какой вклад в грандиозное наследие всего человечества; я должен отложить несколько коротких встреч и отдать это время своим метафизическим трактатам. Я не могу тратить весь свой порох на договоры и закладные… Мне кажется, ты сказал, что женился? – И, не останавливаясь, чтобы выслушать хоть какой-то ответ, Чарли продолжал стрекотать: – Что же, я
