– Пьер, я всего лишь бедная девушка, рожденная в сердце тайны, выросшая в тайне и все еще выживающая в ней. Поскольку я сама являю собой тайну, воздух и земля представляются мне несказанными – нет слов, в которых я могла бы рассказать о них. Но то – тайны окружающего мира; твои же слова, твои мысли открывают для меня иные миры, полные чудес, куда я не дерзаю вступить в одиночестве. Но поверь мне, Пьер. С тобой, с тобой я храбро брошусь плыть в беззвездном море, и я буду поддержкой тебе там, где ты, сильнейший пловец, чувствуешь, что слабеешь. Ты, Пьер, говорил о добродетели и зле… всю свою жизнь Изабелл была невежественной и знает и то и другое по одним лишь слухам. Что же они представляют собой на самом деле, Пьер? Расскажи мне сперва, что есть добродетель; начинай!
– Если от этого вопроса сами боги теряются, должен ли пигмей говорить? Вопрошай воздух!
– Тогда добродетель есть ничто.
– Не так!
– А зло?
– Смотри: это ничто есть сущность, коя отбрасывает одну тень с одной стороны, и другую – с другой; и эти две тени исходят из единого ничто – вот что, как видится мне, есть добро и зло.
– Почему тогда они так мучают тебя, мой дорогой Пьер?
– Есть закон.
– Что?
– Ничто и должно терзать ничто, ибо я есть ничто. Все это сон – мы видим сон, что мы спим и видим сон.
– Пьер, когда ты вот так паришь в небесах, ты начинаешь говорить для меня загадками; но теперь, когда ты рухнул на самое дно человеческой души, теперь, когда ты можешь показаться сумасшедшим для людей мудрых, возможно, только теперь бедная, невежественная Изабелл начинает действительно понимать тебя. Твои чувства долгое время были моими, Пьер. Долгое одиночество и мучения открыли для меня волшебство. Да, это все сон!
В одно движение Пьер поймал Изабелл и сжал в своих объятиях:
– Ничто может породить лишь ничто, Изабелл! Разве человек может согрешить во сне?
– Во-первых, что такое грех, Пьер?
– Одно название для другого названия, Изабелл.
– Для добродетели, Пьер?
– Нет, для зла.
– Давай опять присядем, брат мой.
– Я – Пьер.
– Давай присядем снова, ближе друг к другу; твою руку!
И так, на третью ночь, когда полумрак растаял и ни один светильник не был зажжен, у высокого окна в той бедной комнате сидели притихшие Пьер и Изабелл.
Глава XX
ЧАРЛИ МИЛЛТОРП
IПьера убедил снять комнаты у Апостола один из тех, кто сам там проживал, его старый приятель, который родился и вырос в Седельных Лугах.
Миллторп был сыном весьма почтенного фермера – теперь уже перешедшего в мир иной, – фермера, который отличался незаурядным умом, чей скромный наряд и согбенные плечи венчала голова, коя подошла бы греческому философу, чьи черты были столь приятными и правильными, что сделали бы истинную честь, будучи украшением процветающего джентльмена. Политическое и социальное уравнивание да смешивание между собой всех и вся в Америке породили множество поразительных человеческих парадоксов, неизвестных в других землях. Пьер прекрасно помнил старого фермера Миллторпа, красивого, меланхоличного, спокойного, бессловесного пожилого человека, в чертах лица которого – изящно-благородных от рождения и все же сильно загорелых и изможденных от бесконечной ежедневной работы на поле – неотесанность и классическое благородство странным образом слились воедино. Его точеный профиль говорил о высочайшей аристократичности; его натруженные и костлявые руки говорили о бедности.
Несмотря на то что на протяжении нескольких поколений Миллторпы жили на землях Глендиннингов, они свободно и скромно прослеживали свою родословную от эмигрировавшего английского рыцаря, который пересек море и ступил на эту землю во времена, когда правил Карл-старший[166]. Но та нужда, которая побудила рыцаря оставить свою цивилизованную страну ради кричащей пустоты, стала единственным наследием, кое он оставил своим, преклонившим колена у его постели потомкам в четвертом и пятом колене. В то время когда у Пьера появились первые воспоминания об этом необыкновенном человеке, тот – годом или двумя ранее – оставил богатую ферму из-за совершенной невозможности выплачивать земельную ренту и стал арендовать очень бедный и небольшой клочок земли, на коем стоял очень маленький, полуразрушенный дом. Там он стал ютиться вместе со своей женой – очень благовоспитанной и застенчивой особой, – тремя маленькими дочерьми и единственным сыном, парнем одних с Пьером лет. Красота, перешедшая по наследству, и цветение юности этого мальчика, добродушие его характера и что-то от прирожденного благородства, кое расходилось с однообразной грубостью и нередкой подлостью его соседей, – все эти качества рано вызвали к нему сочувственную, спонтанную дружелюбность в Пьере. Они очень часто совершали свои мальчишеские прогулки вместе; и даже суровая критичная миссис Глендиннинг, коя всегда относилась с разборчивой осторожностью к приятелям Пьера, никогда не запрещала ему дружить со столь приятным и хорошеньким крестьянином, каким был Чарльз.
Мальчики часто очень скоры и резки в составлении суждения о чьем-либо характере. Ребята недолго дружили, а Пьер уже пришел к заключению, что, сколь бы привлекательным ни было его лицо да сколь бы мягким ни был характер, юный Миллторп отличался небольшой живостью ума и что, кроме того, последнему свойственны определенная заурядность, второсортность и самовлюбленность, кои, тем не менее, не имели для себя иной пищи, кроме отцовской каши и картофеля, и что его нрав, который отличался застенчивостью и отзывчивостью в высокой степени, проявлял себя только как забавная и безобидная, хотя и неисцелимая, необычная черта характера, коя нисколько не вредила доброжелательности и общительности Пьера, ибо даже в свои мальчишеские годы Пьер проявлял безукоризненную отзывчивость, коя могла свободно затмить все его незначительные недостатки и низости, равно судьбы иль ума; охотно и радостно он заключал в объятия все хорошее, как бы оно себя ни проявило или с чем бы ни соединялось. Так и мы, в нашей юности, бессознательно формируем те самые принципы, кои потом, в сознательных да облеченных в словесную форму правилах, методично регулируют нашу взрослую жизнь, – факт, который ярко доказывает, что наша жизнь обладает детерминистической зависимостью и подчиняется вовсе не нам, но судьбе.
Если зрелый человек со вкусом способен заметить картинность природного пейзажа, то он также остро различает то, что совсем не лишне здесь упомянуть ля повретэ[167]в социальном пейзаже. В глазах этакого человека со вкусом ничто не смотрится столь живописно рядом с разметанною соломенной крышею какого-нибудь коттеджа, нарисованного Гейнсборо[168], чем свисающие грязными сосульками власы всегдашнего, отощавшего от голода нищего, вносящего разнообразие а ля повретэ в сии приятные небольшие кабинетные картины[169] светского толка, кои, тщательно покрытые лаком да вставленные в изящные рамки, висят в
