В самом низу я отыскал матку. На спинке у нее была бирюзовая точка — так я помечал всех маток. К матке жались молодые пчелы. Дети. Они не танцевали и казались какими-то вялыми. Одинокие. Брошенные. Мать и дети, покинутые рабочими пчелами. Покинутые теми, кто должен был о них заботиться. Обреченные на смерть.

Я осмотрел землю вокруг улья. Но и там пчел не было. Они просто исчезли.

Осторожно вернув на место решетку и рамки, я заметил вдруг, что подозрительно быстро моргаю. А руки у меня тряслись и похолодели, словно тут вдруг наступила сырая промозглая осень.

Я повернулся к другому улью. Леток смотрел в другую сторону, так что я с того места, где стоял, его не видел, но я и так все понял: в другом улье тоже было тихо.

Клещей тут нет. И ничем мои пчелы не болели. Ни на кладбище, ни на поле битвы не похоже. Ни единой дохлой пчелы.

Они просто ушли.

Бросили матку почти одну.

Грудь сдавило, и я побыстрее закрыл улей крышкой. И открыл следующий.

Во мне еще теплилась надежда, поэтому руки мои быстро сорвали крышку.

Но нет. Та же картина.

Еще один улей.

То же самое. Следующий. И еще один.

И еще.

Я поднял голову.

Они стояли передо мной, разбросанные по полю. Мои ульи. В которых жили мои пчелы.

Двадцать шесть ульев. Двадцать шесть пчелиных семей.

Уильям

Пока Эдмунд спал и набирался сил, я посвятил себя пчелам. Наступил новый день, вновь показалось солнце, осушившее мои слезы. Разумеется, ничем он не болен, просто устал. Тильда права. Днем раньше, днем позже — какая, в сущности, разница? Главное, чтобы он увидел мое изобретение, и тогда уж непременно пробудится к жизни!

Я создал невероятные возможности для наблюдения, а чтобы лишний раз не нагибаться и не мучить спину, разместил улей на порядочной высоте. Приспособились пчелы удивительно быстро. Они собирали пыльцу и нектар и постоянно давали расплод. Все шло так, как и должно было. Лишь одна их особенность вызывала мое непрестанное удивление: стремление непременно прикрепить восковые пластины к какой-нибудь поверхности. Я пытался вмешаться, однако если пластины располагались чересчур близко к стенкам улья, то пчелы залепляли щель смесью воска с прополисом, вязкой субстанцией, во многом состоявшей из древесной смолы. Если же пластины значительно отстояли от стенок улья, то пчелы чувствовали свободу и принимались строить диагональные соты. Потребность пчел во что бы то ни стало отыскать опору для сот значительно усложняла сбор меда. Здесь крылась загадка, над которой мне еще предстояло поломать голову.

Когда он пришел, я стоял возле улья. Я заметил его раньше, чем он меня. От его вида сердце мое сжалось. На нем была его вечная широкополая шляпа, отбрасывающая на лицо тень, и рубаха, такая просторная, что его худощавое тело казалось еще более щуплым. На плече висел мешок — хорошо мне знакомый старый мешок из парусины, битком набитый пробирками, пинцетами, скальпелями и даже мелким зверьем.

Я сделал вид, будто занят ульем. Возможно, этого момента я и ждал так бесконечно долго, однако мне вовсе не хотелось показывать, чтó именно я поставил на карту. Толком не соображая, что делаю, я засунул руки в улей, так что если смотреть на меня со спины, с тропинки, казалось, будто я с головой ушел в работу, поглощенный моим детищем — только моим, и ничьим более.

Его шаги звучали все ближе. Он остановился. Кашлянул.

— Ну надо же!

Я обернулся, изобразив притворное удивление:

— Рахм.

Он сухо улыбнулся:

— Значит, слухи оказались правдивыми?

— Слухи?

— Вы оправились от болезни и вновь в строю.

Я выпрямился:

— Не просто в строю. Таким полным сил я никогда еще себя не чувствовал. — Это прозвучало глупо и напыщенно.

— Рад слышать, — без улыбки ответил он.

Я питал надежду, что профессор примется расспрашивать, хотя бы поинтересуется, откуда я черпаю силы, однако он молчал, повернувшись ко мне вполоборота, словно собираясь вот-вот удалиться.

Подойдя к изгороди, я снял шляпу и маску. Мне хотелось удержать его, протянуть руку для рукопожатия, сжать его ладонь в своей. И тут я сообразил, что лицо мое наверняка раскраснелось и, вероятнее всего, блестит от пота. Я украдкой вытер лоб, но от его взгляда это не укрылось.

— В таком одеянии жарко, — сказал Рахм, и я кивнул. — Впрочем, при такой работе наиболее разумным будет прикрыть тело.

— Да… — Я не понимал, к чему он клонит.

— Если не прикрываться, можно нанести значительный ущерб собственному здоровью, — продолжал он знакомым назидательным тоном, будто сообщая мне нечто новое.

— Это мне известно, — коротко ответил я, сгорая от желания поделиться с ним каким-нибудь мудрым и незаурядным наблюдением, заставить его улыбнуться, но на ум приходили лишь банальности.

— Поэтому пчелы никогда не воодушевляли меня. До них невозможно дотронуться.

— Это зависит от вашей уверенности в себе.

Но он будто не слышал.

— Если, конечно, вы не Уайлдмен. — Его губы растянулись наконец в улыбке.

— Уайлдмен?

Рахм, совсем как раньше, подсунул мне незнакомое имя. Как это похоже на него! Не человек, а бездонный кладезь знаний.

— Ах вот как. Вы не читали об Уайлдмене?

— Нет… Впрочем, не уверен… Кажется, что-то слышал.

— Циркач, фокусник. Шарлатан. И большой шутник. Он брал пчел голыми руками и пускал ползать по лицу. Без всякой защиты. Прославился благодаря номеру под названием «Пчелиная борода». — Для пущей наглядности Рахм провел рукой по лицу. — Он сажал пчел на щеки, подбородок и шею. Уайлдмен даже выступал перед королем Георгом Третьим. Кажется, это было… в 1772, верно? — Он вопросительно посмотрел на меня, словно ожидая ответа. — Впрочем, это несущественно. Этот Уайлдмен был настоящим безумцем. Его номер иначе как русской рулеткой не назовешь, а он делал вид, будто повелевает пчелами. На самом же деле он просто заставлял пчел роиться. Закармливал их сиропом и вытаскивал из улья матку. А ведь пчелы всегда устремляются за маткой. — Судя по тону, Рахм и мысли не допускал о том, что это мне известно. — Его отец по молодости тоже проделывал подобные фокусы. Томас Уайлдмен. Но со временем взялся за ум и стал уважаемым пчеловодом. Его признавали даже дворяне. Отпрыск же его, напротив, так всю жизнь и предавался безрассудствам. Бог знает, что он хотел доказать.

— Да уж, — поддакнул я.

— Ну что ж. — Рахм приложил руку к шляпе. — Вы, господин Сэведж, на Уайлдмена не похожи. Это мы оба знаем. И тем не менее будьте осторожны. — Он отмахнулся от пчелы. — Жалят они больно. — И Рахм зашагал прочь.

— Рахм! — Я шагнул за ним.

— Да? — Он обернулся.

— Может, вы уделите мне минутку… мне хотелось бы показать вам кое-что.

Пока я показывал ему улей, он не проронил ни слова. А я нахлобучил шляпу Шарлотты и завесил маской лицо, поэтому глаз его разглядеть