Я провел весь день на месте катастрофы, возле сооруженного на скорую руку памятника. Побеседовал со многими посетителями мемориала, взял интервью у местных жителей, которые помнили события тех дней. Поговорил с женщиной, чья дочь разбилась в автомобильной аварии; мать пришла сюда, чтобы разделить свое горе с другими пострадавшими. Я переписал много надписей, оставленных на асфальте у стоянки. Но все еще не мог нащупать личного подхода. Что я мог добавить к рассказу об этой ужасной трагедии, чего не сказали до меня? Я поехал в город, чтобы пообедать и перечитать свои записи. Написать колонку – это все равно что построить башню из кирпичиков: надо по крупицам собрать информацию, каждую цитату, каждое впечатление. Сначала нужно заложить крепкий фундамент, настолько прочный, чтобы он смог выдержать твои философские рассуждения, а потом возводить само здание. В моей записной книжке накопилось много увесистых кирпичей, но мне не хватало цемента, чтобы скрепить их. Я понятия не имел, что с этим делать.
Покончив с мясным рулетом и холодным чаем, я намеревался отправиться в отель, но вдруг, повинуясь внезапному порыву, развернулся и поехал на место трагедии, которое находилось в нескольких километрах от города. Солнце уже садилось, и последние посетители покидали мемориал. Я долго сидел там в одиночестве, пока закат превращался в сумерки, а сумерки в ночь. С холмов подул холодный ветер, и я плотнее запахнул плащ. Над головой на ветру развевался огромный американский флаг, освещенный последними отблесками заходящего солнца. Вот тогда мне передалось особое состояние этого святого места, и я проникся трагизмом события, которое произошло в небе над этим пустынным полем. Посмотрел на место крушения самолета, потом перевел взгляд на флаг и почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Впервые в жизни я не пожалел времени, чтобы пересчитать полоски на флаге. Семь красных и шесть белых. Я пересчитал все пятьдесят звездочек на синем фоне. Теперь флаг значил для нас гораздо больше. Новому поколению этот символ будет служить напоминанием о мужестве и принесенной жертве. И понял, о чем мне нужно писать.
Сунув руки в карманы, я направился к автостоянке. Долго стоял там в темноте и многое успел прочувствовать. Я гордился своими согражданами, которые пожертвовали собой ради спасения других людей. С другой стороны, испытывал неловкость: ведь в отличие от них я был жив, и ужасы тех дней не коснулись лично меня. Я, муж, отец и писатель, мог продолжать жить. Вот тогда-то, в ночном одиночестве, я ощутил конечность жизни и, как следствие, ее ценность. Мы принимаем ее как должное, но она хрупка, нестабильна, изменчива и может оборваться в любой момент. И понял то, что казалось очевидным, но о чем никто из нас почти не задумывается. А ведь в жизни нужно ценить каждую минуту, каждый час, каждый день.
Я почувствовал еще кое-что. Меня поразила широта человеческой души, способная вместить в себя и масштабную трагедию, и личную боль. Я имел в виду своего умирающего пса: даже перед лицом колоссальной человеческой боли здесь, на месте крушения самолета, я переживал за Марли.
Нашему псу словно дали взаймы некоторое время для жизни. Второй кризис мог случиться в любой день, и, когда это произойдет, я не смогу сопротивляться неизбежности. Делать операцию в его возрасте было бы жестоко, и мы с Дженни решились бы на такой шаг скорее ради себя, чем ради него. Мы любили этого сумасбродного пса, несмотря ни на что – или, возможно, за все, что он сделал. Однако оба понимали, что приближалось время и нужно отпустить его. Я сел в машину и вернулся в свой номер.
* * *На следующее утро, написав материал, позвонил из отеля домой. Дженни сказала:
– Хочу, чтобы ты знал: Марли очень соскучился по тебе.
– Только Марли? – спросил я. – А как насчет остальных?
– Конечно, мы все скучаем, – засмеялась она. – Я хотела сказать, что Марли действительно скучает по тебе. Он сводит нас с ума.
По словам Дженни, прошлой ночью Марли, не найдя меня, всерьез разволновался: он обнюхал весь дом, не пропустив ни одной комнаты, проверил за дверями и в шкафах. Ему даже удалось вскарабкаться наверх, но, увидев, что меня там нет, он спустился и продолжил поиски по второму кругу.
– Он очень расстроился, – добавила Дженни.
Пес даже сумел спуститься в подвал по крутой лестнице со скользкими ступенями, где находилась мастерская. Обычно Марли подолгу сидел там со мной, пока я столярничал, и опилки сыпались на него, словно пушистые снежинки. А когда он спустился туда, то не смог самостоятельно выбраться и стоял там, визжа и скуля, пока Дженни и дети не пришли к нему на помощь. Им пришлось взять его под лапы и аккуратно вытаскивать из подвала.
Когда наступила ночь, пес, вместо того чтобы уснуть возле нашей кровати, улегся на лестничном пролете: так он мог видеть все спальни и входную дверь на тот случай, если я выйду откуда-нибудь или вернусь домой поздно ночью. Утром Дженни спустилась вниз, чтобы приготовить завтрак. Через несколько часов она забеспокоилась, потому что Марли до сих пор не показался, так как он обычно спешил на завтрак, а потом, поев, направлялся к входной двери и стучал по ней хвостом, подавая знак, чтобы мы выпустили его на прогулку. Дженни застала его спящим у кровати с моей стороны. А потом она поняла, почему он лег именно там. Когда она вставала, случайно сдвинула свои подушки на мою сторону. А когда кровать застелили, казалось, что лежали не подушки, а я. Поскольку зрение Марли оставляло желать лучшего, он, вероятно, принял кучу подушек за своего хозяина.
– Он был абсолютно уверен, что там спишь ты, – сказала Дженни. – Я видела, как он туда смотрел! Он точно думал, что ты спишь!
Мы посмеялись, а потом Дженни добавила:
– Ты должен вознаградить его за такую верность.
Так я и сделал. Преданность всегда была важной чертой моего пса.
* * *После возвращения из Шенксвиля прошла неделя, и вот начался кризис, которого мы так боялись. Я одевался в спальне, как вдруг услышал громкий стук, за которым последовал крик Конора:
– Помогите, Марли упал с лестницы!
Я подбежал и увидел Марли у основания лестницы, где он отчаянно пытался подняться на
