А многие ушли и из жизни. Жизнь, как оказалось, очень быстротечна. Уже давно нет с нами и Юрия Васильевича…
Но сейчас я вернусь опять к тому времени, когда все живы, молоды и полны надежд. Молод и наш Юрий Васильевич – ему 39 лет. И он неожиданно стал «отцом» тридцати взрослых детей. Да, именно так!.. Когда меня спрашивают, почему я не преподаю в театральном, я отвечаю, что, во-первых, попытка была (об этом, если успею, расскажу). А во-вторых, на глазах у меня был пример Юрия Васильевича, на которого мы обрушились со всей силой молодых эгоизмов – не только как студенты, мечтающие стать хорошими актёрами, но и действительно как дети – со всеми своими проблемами, радостями и страданиями…
А он, как настоящий отец, во всё вникал, во всём и всем помогал. Он вкладывал в нас не только своё профессиональное умение, не только тонкую интуицию, но и все свои силы – душевные, физические, всю свою любовь. Он знал всё о каждом своём студенте, видел и чувствовал его потенциал, понимал, как раскрепостить неуверенных в себе, зажатых до «деревянности» будущих актёров.
Он верил в нас. А тот, кто поверил в Юрия Васильевича, – состоялся.
Сейчас даже стыдно вспоминать, насколько мы, взрослые дураки, были эгоистичны.
К концу второго курса наш любимый учитель женился на прекрасной женщине – Елене Акимовне, а потом у них родился первенец, Мишка, и Юрий Васильевич, как нам казалось, закоренелый холостяк, стал и семейным человеком, и молодым отцом. Это был поздний брак. Первый ребёнок. Юрий Васильевич светился от счастья…
А мы, великовозрастные балбесы, просто полопались от ревности. Мы почувствовали себя «брошенными», «преданными», а чтобы как-то прикрыть наши эмоции – ревновать-то глупо! – стали друг другу жаловаться, что «он нами почти не занимается», ну и так далее…
Только к концу третьего курса, когда мы уже начали репетировать дипломные спектакли и сдавать государственные экзамены по всем предметам, мы немножко успокоились, адаптировались к обстоятельствам. Ну, и поняли, что, несмотря на все трудности, наш Юрий Васильевич неотрывно думал о каждом из нас, планировал его будущее, прикидывал, в каком качестве, в каких ролях нам выгоднее выпускаться и показываться в театры… Его любовь к нам перестала быть любовью «сумасшедшего родителя», а стала строже, осмысленнее. Она, наоборот, окрепла и стала плодотворнее.
Для меня годы учёбы в Щукинском – и прекрасные, и очень сложные. Мне нужно было постичь профессию. Мне нужно было не утонуть в омуте бесконечных личных проблем…
С первого курса мы практически дневали и ночевали в училище. Мастерство актёра у нас преподавали многие вахтанговцы. Например, Вера Константиновна Львова и её муж – Леонид Моисеевич Шихматов. Совершенно уникальная пара, во многих своих проявлениях – комедийная, поэтому на зачётах в разделах наблюдений студенты обязательно их показывали. Что замечательно, если это было талантливо, то они не обижались и смеялись вместе со всеми, а если бездарно – ну тогда держись!!! Вера Константиновна умела кричать так, что было страшно, не лопнут ли у неё связки, не разорвётся ли сердце. Но нет – прокричится и с нуля начинает объяснять нам, как надо… Она была такой «энерджайзер» – студенты, пыхтя, поднимаются в ГЗ (гимнастический зал), где иногда шли занятия – четвёртый этаж всё-таки. Вдруг откуда ни возьмись – Вера Константиновна: на каблучках пролетает мимо нас, обессилевших, наверх, а мы, задыхаясь, за ней. Не дай бог не успеть войти в зал до звонка – придётся спасать барабанные перепонки!..
А Леонид Моисеевич, по контрасту, был флегматичным и вальяжным…
Однажды они принимали зачёт по мастерству в ГЗ. Стол и стулья, на которых они сидели, стояли на возвышении. И вдруг, засмотревшись, Шихматов вместе со стулом рухнул с кафедры навзничь на пол. Причём тихо и бессловесно – ни крика, ни шума. И так же тихо лежит. Мы все обмерли. А Вера Константиновна просто зашлась от хохота: «Ой! Лёня!!! Упал!..» И с пола, так же, не меняя позы и не делая попыток встать, Шихматов внятно произнёс: «Вера! Ты дура!» – «Лёня! Ты что?! При студентах!» – запричитала Львова. «А они тоже знают, что ты дура», – медленно и чётко, хорошо поставленным голосом ответил ей лежащий на спине супруг…
На первом и втором курсе педагоги по мастерству терзали нас бесконечными этюдами – по всем разделам: на молчание, на оценку факта, на память физических действий и ещё много чего. Темы этюдов в конце концов исчерпывались, иссякали. Старшекурсникам тоже уже было нечего нам подкидывать. В результате наступал момент, когда на вопрос: «У кого есть этюд?» – в аудитории зависала тишина. Все старались не встречаться глазами с педагогами…
И вот – как раз такая ситуация. Шихматов обводит взглядом притихших студентов и говорит: «Ну что же это такое?! Неужели не можете придумать этюд?! Ну-ка смотрите, как это делается!» Он берёт лежащую перед ним книгу, закрыв глаза, открывает её и тычет пальцем в текст. Открывает глаза, что-то молча читает и радостно говорит: «Всё! Придумал этюд. Так. Идите сюда Капустин, Райкин и Варлей!» Мы выходим на середину аудитории. «Этюд такой: Капустин любит Варлей, Варлей любит Капустина. Капустин уходит в армию. В это время Райкин…» Повисает длинная пауза. А потом Леонид Моисеевич неожиданно говорит: «Нет, садитесь на место. Я глупый этюд придумал…»
И таких историй можно рассказать множество – они стали фольклором «Щуки»…
В конце второго курса мы стали играть отрывки – не самостоятельные работы, которые у нас были и на первом, а поставленные режиссёрами-педагогами…
Ну, тут уж кому как повезёт! Например, нам с Сашей Котовым достался отрывок из «Обрыва» Гончарова. Я – Марфинька, Саня – Сашенька. Ну, казалось бы, здорово: классика, Гончаров…
Не тут-то было. Режиссёром отрывка была вахтанговская актриса Алексеева – как говорили, любимая ученица то ли Вахтангова, то ли самого Станиславского – не помню точно. Бывшая красавица, а к моменту репетиций – довольно злобная старушка. Ей всё в нас не нравилось: и Санина ирония, и то, что я часто улыбаюсь, – это её вообще бесило.
Она сердито выговаривала мне, что улыбка на сцене «нужна только балеринам», а «настоящая актриса не улыбается»… Что самое печальное, этот «вредный совет» я усвоила, устыдившись своей открытой «цирковой улыбки», и впоследствии множество ролей сыграла с «постной физиономией» и множество грустных песен спела с «траурным лицом». Пока до меня не дошло, что, когда грустное играешь с улыбкой, а печальную песню поёшь, улыбаясь, это гораздо сильнее воздействует. И
