На протяжении следующей пары часов, до того, как опять зарядил дождь и положил конец празднику, толпа перед домом собраний поглотила огромное количество джина, пальмового вина и отбивных. Оркестр играл марш «Эрцгерцог Альбрехт», а отец Земмельвайс изо всех сил пытался на корявом английском обратить короля Мэтью в католичество. Предполагаю, что как местный представитель европейской католической монархии он чувствовал себя обязанным попытаться, но судя по тому, как это звучало, он не многого добился. Местные были в основном адептами той или иной ветви методизма, плюс немного поклонников человеческих жертвоприношений, а отец Земмельвайс не смог бы даже убедить команду тонущего корабля надеть спасательные жилеты. В итоге он добился лишь обещания, что замок Фредериксбург передадут австрийским иезуитам для семинарии.

К концу праздника доктор Бенджамин Солтфиш, окосевший и смешливый от джина, украдкой подошел ко мне. Он знал, что я говорю на английском заметно лучше большинства остальных кадетов и, похоже, желал мне довериться. Бенджамин хорошо говорил на английском с лёгким американским акцентом и идиомами, которые, видимо, появились благодаря обучению в колледже Монровии и Гарвардском университете.

— Ты мне нравишься, парень. Юнион Джек говорит, что ты довольно сметливый парень с любой точки зрения.

— Благодарю, ваше превосходительство, я польщен вашим мнением обо мне.

Он ненадолго задумался.

— Да, определенно умнее, чем остальные тупые белые тараканы, это точно...

— Извините, ваше превосходительство, я не совсем понимаю…

Он засмеялся и обнял меня за плечи, отводя в сторонку от остальной толпы, а его голос понизился до шепота.

— Вы, австрийцы, видимо, думаете, что мы, черные, довольно тупы, продавая свою страну за несколько бутылок джина, граммофон, генеральскую шляпу и прочий подобный мусор. Но мы далеко не так тупы, как вы думаете. Скажи мне, парень, почему, по-твоему, мы вас пригласили? Отвечай.

Я счёл вопрос затруднительным. Но австрийский офицер должен быть послом своей страны за границей, так что я попытался сформулировать ответ, который, по моему мнению, от меня ждали.

— Я думаю, ваше превосходительство, что ваш король и народ Федерации побережья Кру слышали о непревзойденной репутации двуединой монархии в соблюдении гармонии и терпимости среди разных народов и приняли во внимание, что как подданные нашего императора вы будете в равном положении со всеми остальными народами, которые составляют великую семью, собравшуюся под скипетром Габсбургов.

Он громко расхохотался.

— Нет, парень, не совсем. Мы выбрали Австрию после долгих размышлений, это точно. Мы подумывали о британцах, но затем вспомнили налог на жилье в Сьерра-Леоне — там они заставили черных платить, так что местным пришлось работать на белых хозяев, чтобы заработать. Мы подумывали о французах — но нам не очень нравится идея, что нас станут пичкать Мольером и Расином и ежегодно призывать молодёжь в Сенегальские стрелки. Мы не слишком высокого мнения о немцах с их кнутами, итальянцах и бельгийцах, отрубающих негритятам руки, если те не собрали достаточно каучука. Мы спросили у датчан, но они сказали, что пытаются распродать существующие колонии, а не заполучить новые. Так что в итоге мы остановились на старушке Австрии. И знаешь почему? Я скажу. Потому что из всех ваших драгоценных великих держав Австрия — слабейшая. Достаточно сильная, чтобы удерживать остальных белых тараканов подальше от наших хибар, но недостаточно сильная, чтобы надуть нас всякими налогами, призывом и прочим подобным дерьмом.

Я был глубоко потрясен, до такой степени, что на миг потерял дар речи.

— Но, ваше превосходительство, вы и ваши соотечественники только что приветствовали императорский флаг, когда его поднимали… Я не понимаю...

— Естественно, когда монровские негры посылают солдат вдоль побережья, чтобы жечь наши деревни и насиловать наших женщин, мы будем рады видеть любой флаг реющим над нами, лишь бы не их. Но все же не сказать, что вы нам не нравитесь, ребята. Ваша музыка довольно хороша, и мы, может, даже когда-нибудь начнем учить немецкий, если захочется; может, у нас даже будет губернатор и несколько полицейских, если ваш старый император сможет себе это позволить. Но представьте себе…

Он уставился прямо на меня. Белки его глаз были слегка желтоваты.

— Никто не заставит кру работать. Видишь вот это? — Он указал на тройной шрам на переносице. — Это знак свободы. Мы, кру, работаем усердно на белого хозяина — но только за деньги и еду, а не потому что он хлещет нас или обманывает. Ни один человек в мире не заставит кру работать. — Он улыбнулся и радушно шлёпнул меня по плечу. — Смотри на это как на партнерство, если тебе так нравится: мы даем вам колонию, чтобы придать вам веса в Европе, а вы держите остальных европейцев подальше от нашей страны.

— Извините, ваше превосходительство, но как я понимаю, все народы в Африке так думали — пока не стало слишком поздно. Что помешает нам послать корабли и солдат через несколько лет, чтобы заставить вас поступать, как мы велим? Австро-Венгрия намного сильнее, чем Либерия, могу заверить.

— Заставить нас поступать, как вы велите? Ну, это чересчур. Как мне рассказывали, ваш старый император не может заставить поступать, как он велит, даже людей в часе езды на поезде от Вены. Нет, сэр, если белые хозяева из Вены попробуют нас надуть, мы просто пожалуемся другим белым хозяевам в Будапешт. Это заставит их призадуматься, можешь быть уверен.

Я был глубоко потрясён крайней двуличностью со стороны одного из самых образованных представителей народа, который только что по своей собственной воле выбрал защиту под крыльями двуглавого орла Габсбургов. Но должен признаться, что я всё же тайно восхищался молодым человеком из такой отсталой и отдалённой страны, который настолько хладнокровно и точно измерил политические реальности далёкой империи, где никогда не бывал.

— Ваше превосходительство, — наконец сказал я, — а что помешает мне доложить о том, что вы мне сейчас рассказали, графу Минателло и капитану? Они будут глубоко обеспокоены подобными словами в такой день, как сегодняшний.

Он обнял меня за плечи.

— Парень, никто тебе не поверит. Никто не верит детям и черным. Но