Но надо всем этим висел довольно приятный, характерный для западноафриканской деревни запах древесного дыма, перца и пальмового масла. А в центре самым большим строением был навес с крышей из пальмовых листьев и с утоптанным земляным полом. Это оказался дом для собраний, и значимые люди округи ожидали нас там, чтобы начать переговоры: местный король, Мэтью Немытый III, его премьер-министр со звучным именем Джордж Содомия, ряд менее значимых вождей и их сторонников, и наш бывший пассажир — доктор Бенджамин Солтфиш, министр иностранных дел Федерации побережья Кру, элегантный и внимательный как всегда, сидящий на помосте рядом с королём. Должен сказать, он напоминал мне ящерицу — совершенно спокойную, но всегда настороже и время от времени выбрасывающую язык, чтобы поймать пролетающую муху.
Последовал обмен любезностями, офицеры и граф Минателло заняли места на помосте рядом с королем Мэтью. Тем временем нас проводили в дом собраний и посадили по-турецки на покрытый циновками пол — и вовремя, поскольку опять пошел дождь. В этих местах авторитет измерялся количеством слуг, так что нас взяли с собой просто как ходячие символы значимости капитана и графа Минателло. Как только мы сложили винтовки и абордажные сабли, на всякий случай в зоне досягаемости, то на этом наше участие в переговорах и закончилось. Но это Африка, и перед любыми дипломатическими переговорами следует подкрепиться.
Когда мы все расселись и замолкли, король хлопнул в ладоши над головой и выкрикнул:
— Подать отбивные!
Немедленно вошли тридцать или сорок человек обслуги с дымящимися блюдами с рисом и клейким, жирным варевом под названием «отбивная на пальмовом масле», которая кажется, была курицей, тушеной в смеси из пальмового масла, перца и острого соуса. Жгучая штука — даже наши закалённые гуляшом мадьяры подавились этим блюдом, и было очень сложно есть его руками, не запачкав мундиры. Но мы сделали всё, что смогли, пока нас не одолели несварение желудка и жжение в глотках. Нас обеспечили джином для переваривания пищи — «если отбивная слишком острая, грог положит его спать внутри живот» — как нам объяснили. Джин подали, как я заметил, в бокалах с маркировкой «Судоходная компания «Элдер-Демпстер», Ливерпуль». Полагаю, добыча в какой-нибудь морской спасательной операции.
Пока мы ели и пили, наше начальство переговаривалось с королем Мэтью и его министрами. Определенно, весьма необычное сборище. Я ожидал, что они будут замотаны в какие-нибудь длинные одеяния, как племенные вожди, которых я видел во Фритауне, но вместо этого они облачились в гротескную коллекцию брошенной европейской одежды — кажется, это было престижно в этих местах. Во Фритауне одежда местной знати, хоть и вычурная, и несомненно слишком тёплая в этом климате, была хотя бы более или менее аккуратной копией лондонской моды пятнадцатилетней давности.
Но здесь одежду, похоже, собрали, разграбив магазины распродаж и склады торговцев вторсырьем по всей Европе. Полагаю, большую часть расхитили с кораблей, разбившихся на побережье. В любом случае, здесь имелась целая коллекция матросских курток наряду с твидовыми норфолкскими пиджаками, вместе с бусами, вечерними брюками без обуви, а также соломенными и войлочными шляпами, высоко сидящими на пучках густых и курчавых волос.
Однако самой популярной среди свиты короля Мэтью была старая военная форма, как будто двор и кабинет министров обеспечили свой гардероб, раздевая мёртвых после сражения. Мистер Йоргенсен рассказал нам позже, что одним из самых выгодных товаров на продажу была старая военная форма, купленная дешево в Европе и ввозимая сюда целыми кораблями. Лучшими временами, по его словам, было начало 1870-х, когда французская республика распродавала цветастые мундиры недавно почившей в бозе Второй империи. Король носил старый зуавский китель с неряшливой золотой тесьмой, а его премьер-министр Джордж Содомия — затейливо обшитый галунами и золотыми пуговицами гусарский ментик, дополненный сильно поношенным шёлковым оперным цилиндром и твидовыми брюками для гольфа. Неудивительно, что министр иностранных дел Солтфиш, как всегда безукоризненно одетый, вел себя как человек, который предпочитает держаться в сторонке от такой вульгарной толпы.
Предварительные переговоры шли на протяжении добрых двух часов, в течение которых мы одеревенели от сидения по-турецки. Непрерывный, равномерный шелест дождя о пальмовые листья и плеск водостока в грязь вокруг дома собраний усложняли задачу услышать переговоры на помосте, которые, казалось, свелись к трехстороннему торгу между графом Минателло, Джорджем Содомией и доктором Солтфишем. Продолжительный торг вращался вокруг вопроса, заданного премьер-министром: «Если кру продадут страну вам, сколько вы нам дадите?» Надо полагать, именно к этому в конечном счете сводится всякая дипломатия, если убрать предварительные совещания и демарши.
Наконец, после полудня стало ясно, что достигнуто приемлемое для обеих высоких договаривающихся сторон соглашение. Граф дал знак капитану, а тот дал знак линиеншиффслейтенанту Залески, а тот дал знак унтер-офицеру, а тот дал знак группе матросов, которая, слава богу, встала и прошла в заднюю часть дома собраний. Наступила кульминация переговоров: обмен дарами.
За предыдущую неделю я многое узнал о сложном этикете даров. На вершине шкалы щедрости находился «высокопоставленный дар»: он был уместен между правителями. За ним следовал «джентльменский дар»: щедрый, но поскромнее, например, хозяин мог бы одарить им слугу в знак особенного расположения. Затем «мужской дар» — обычные будничные подарки. «Мальчишеский дар» считался еще приличным, но довольно-таки скупым, и в конце шкалы стоял «детский дар», считающийся оскорбительным при предложении взрослому, он вполне вероятно мог привести к убийству. Подарки, которыми сейчас будет произведен обмен, были из категории «высокопоставленный дар», чтобы обозначить достигнутое соглашение.
Матросы принесли к помосту отделанный медью деревянный сундук и открыли его. Это был красивый образец заводного граммофона венской граммофонной компании. Матросы установили раструб, завели аппарат, поместили блестящую черную пластинку на диск проигрывателя и аккуратно опустили иголку на его вращающуюся поверхность. Несколько мгновений раздавалось шипение, потом заиграла музыка. Военный ансамбль исполнял марш братьев Шраммелей «Вена остается Веной». Нестерпимо живое легкомыслие заполнило дом собраний, король и министры уставились на граммофон в изумлении. Наконец запись кончилась, и музыка перешла в шипение. Пластинка остановилось, и меланхоличный барабанный бой западноафриканского дождя ворвался обратно как временно
