Впрочем, о том, чтобы себя изуродовать, Анатолий и сам не раз помышлял, потому что искренне ненавидел свою обворожительную внешность. Однако самому резать себя бритвой было бы, во-первых, унизительно и глупо; вдобавок он вообще не пользовался бритвой, потому что на его по-девичьи гладком лице волосы отчего-то не росли.
Из-за этого Анатолий не без тайного страха считал себя гермафродитом, хотя обладал всеми мужскими первичными половыми признаками, причем такими, которым мог был позавидовать даже самый брутальный мужлан.
Иногда ему пытались оказывать внимание господа известной породы, особенно актеры или поэты, но это вызывало в нем брезгливость и отвращение; равно с ними гонялись за Анатолием и самые привлекательные особы дамского пола, хотя ни одна из них не взволновала его воображение настолько, чтобы он решился расстаться с невинностью. В конце концов, в погоне за той же неуловимой мужественностью он доверился с этой проблемой вышеупомянутой Галочке и на некоторое время сделался завсегдатаем публичных домов, однако врожденная брезгливость вскоре отвратила его от удовольствий такого рода, тем более что менять классическую форму носа с помощью венерических заболеваний ему не просто не хотелось, но было глубоко противно.
Словом, измениться к лучшему (в его понимании) Анатолию не удавалось, поэтому он и улыбнулся скептически в ответ на слова отца, однако промолчал, не желая огорчать его своим цинизмом.
Впрочем, прекрасная погода, запах моря, прелесть Териоки, хорошенькие дачки, видневшиеся в садах и палисадниках тут и там, да и вообще вся атмосфера летней праздности очень быстро улучшили настроение Анатолия, а уж когда мать, которая была откровенно рада его приезду, усадила за обеденный стол на террасе, все вообще показалось великолепным.
Фасад дома обращен был не к улице, а в тенистый сад, в котором росли вековые дубы. Терраса была застеклена; над ней нависал открытый балкон, и Анатолий, зная, что это балкон его спальни, уже предвкушал, как будет любоваться оттуда, с высоты, окружающими садами.
У террасы росло множество сиреневых и шиповниковых кустов, за ними поднимались яблони и вишни, а за забором виднелась коричневая крыша другой дачи.
– Новый дом? – спросил Анатолий, вспоминая, что раньше за забором можно было наблюдать только рощицу. – Новые соседи? Кто такие?
– Да, новые, – кивнул Дмитрий Ильич и тотчас заговорил о другом: – В этом году грибы пошли рано. Целыми корзинами подосиновики и подберезовики ношу.
– Вижу, вижу, ем, ем, – весело отозвался Анатолий: перед ним стояла полная тарелка жареных грибов в сметане. – А кто в этом новом доме живет?
– Дачники, кто еще? – небрежно пожал плечами отец и продолжил свой рассказ: – Когда грибы пошли, здешние их начали собирать ну просто немилосердно! Всю округу прочесывали. А я облюбовал один дальний косогор, куда никто не заглядывал, и оттуда притащил несколько корзинок. Но один ушлый господин приметил, откуда я добычу ношу, и решил меня прогнать. Ты только вообрази: придет на косогор и ну стрелять из револьвера то в одних, то в других кустах! Но я же знал, что в меня он стрелять не станет, а потому не обращал на него никакого внимания. Пока он бегает от куста к кусту да пули тратит, я корзинку наберу. Ну и переупрямил его. Давненько он что-то не появлялся, а мы что ни день, то грибы и сушим, и жарим, и супы отменные едим, пироги печем, и соседям иногда приносим.
– Вон тем? – спросил Анатолий, кивая на дом за забором. Казалось странным, с какой настойчивостью отец пытался перевести разговор, чуть только он заходил о новых соседях.
– В том числе, – кивнул отец и начал хвалить кулинарные таланты жены, но Анатолий удивленно спросил:
– Что ж там за особы живут, что ты о них даже говорить не хочешь? Чем они тебе досадили? Бранчливые, что ли? Шерстят?
Отец расхохотался. Это было их семейное словцо: еще в детстве, когда шерстяной башлык, который на Анатолия надевали зимой, начинал колоться, мальчик ныл: башлык, мол, шерстит!
– Да нет, хорошие, простые люди, – ответил Дмитрий Ильич. – Сынок у них болезненный, иногда меня к нему зовут. Да и сам Филатов тоже простудился недавно.
– Ага, значит, их фамилия – Филатовы, – сделал простой вывод Анатолий.
Дмитрий Ильич слегка нахмурился, словно подосадовал на себя за обмолвку.
Настроение у него явно испортилось, но Анатолий не мог понять отчего. Впрочем, он решил не продолжать разговор, который был отцу неприятен. Вот только почему у матери сделался такой встревоженный вид?… Что-то не так с этими Филатовыми, но что?
Да ладно, какое его дело, в конце концов?
После сытного обеда стало клонить в сон. И воздух был сладок, и спокойствие реяло в нем, как аромат цветов… «А почему бы не вздремнуть?» – подумал Анатолий и только собрался подняться в свою комнату, как вдруг испуганный девичий голос нарушил тишину:
– Дмитрий Ильич! Дмитрий Ильич!
Отец так и вскинулся, бросился к перилам:
– Анна Федоровна? Это вы? Что случилось?
– Сереже опять плохо! – раздался крик. – Пожалуйста, идемте!
– Иду! – ответил отец, исчезая в комнатах и через мгновение выбегая оттуда со своим медицинским саквояжем.
Секунда – и его не стало на террасе. Прошумели кусты, трава – и стало тихо.
Анатолий изумленно посмотрел ему вслед, потом перевел взгляд на мать.
Вера Савельевна стиснула дрожащие губы. Глаза были полны тревоги, на щеках появились красные пятна – значит, близки слезы. Она сняла красивый кружевной передник, нервно скомкала, потом зачем-то аккуратно развесила на перилах террасы… мысли ее сейчас явно были не о переднике!
«Что происходит? – изумился Анатолий. – Отец сорвался с места, будто его позвали, по меньшей мере, к умирающему брату! Мама, такое впечатление, сейчас заплачет. Неужели им так дороги эти люди? А мне сначала показалось, что, наоборот, между ними неприязненные отношения…»
– Я принесу мед, – сказала мать, выходя, и Анатолий понял, что она не хочет никаких вопросов о соседях.
Загадочно… Очень загадочно!
Королевство Румыния, Бухарест, 1919 год
Спустя два часа после того, как Самойленко вышел из сарая, откуда подсматривал за неизвестной девушкой, его дряхлый ржавый «Форд», грохоча, как старая железяка, остановился на шоссе Киселёфф, около здания бывшего русского посольства, бесцеремонно нарушив тишину этого спокойного аристократического района. Самойленко вошел в незапертые садовые ворота. Машина была открытая, поэтому белый дорожный плащ Самойленко стал серым от пыли, и Поклевский сочувственно покачал головой, вглядываясь в усталое
