сатиров? Где румяные, золотоволосые вакханки, на жарких плечах которых так прекрасны тигровые шкуры? Еще недавно он, шаля и играя, срывал с них виноградные венки. Нагоняя в таинственном сумраке священных рощ, любовался их гибкими и стройными торсами. И это небо безоблачное, чистое с белыми голубями — любимицами Киприды? Дивные мраморы белоколонных храмов, сверкавшие ему издали сквозь кипарисы и кедры?…

Бедный Фавн заплакал…

И вся эта гиперборейская дебрь захохотала над ним. Визгливо смеялись русалки в омуте, швыряя в него раками. Падали на тощие животишки и дрыгали от восторга кривыми сбитыми копытцами бесенята. Гудел, как громадный шмель, леший и даже простой и глупый черт, ковыряя в носу, издевался над ним в ржавом болоте.

Одна ведьма не смеялась.

Медленно спланировала на своем помеле… Подошла — критически оглядела Фавна.

— Ничего… Молодой… Сойдет.

И предложила ему свою любовь.

С ужасом отшатнулся от нее Фавн, кинулся в самую трущобу и, наткнувшись там на драное лыко… повесился.

Алексей Толстой

САТИР

I

В сентябре, среди ясного бабьего лета, нагнало вдруг туману на Петербург.

Двинулся туман от Гавани, перевалил через крыши и пополз по улицам, где фонари, зажженные с полудня, светились, как фосфорические яйца; было темно и не темно, но домов не стало видно; по сухим тротуарам постукивали шаги, звякали иногда по булыжнику лошадиные подковы, и перед самым носом отскочившего прохожего высовывалась лошадиная морда в дуге, потом все остальное, и тут же пропадало, проехав.

На Васильевском, в тумане, когда линия домов представляется лесом, а дерево за решеткой — городовым, который поставил на голову себе целый воз веников, на острове в этот час, где-нибудь у семнадцатой линии, совсем пусто.

В тумане на пустой улице нетрудно налететь на пьяного или обидчика, поэтому Любочка Молина, быстро постукивая каблучками, вдруг остановилась, заслышав за собой шаги, сдвинула брови и попятилась к забору (их много еще в тех местах). Тут-то и произошла ее первая встреча с человеком, о котором назавтра вдруг заговорил весь Петербург, охваченный любопытством, а приехавшие к сезону дамы терзались предчувствием, что вдруг им не удастся заполучить этого необыкновенного человека в свой салон.

Едва только Любочка отодвинулась к забору, как из тумана перед пей выскочил среднего роста человек, весь еще живой от быстрой ходьбы, круто повернулся и, вытянув крепкую шею, стал есть Любочку глазами.

Голова у человека была удивительная — тоже крепкая, с выпуклым, как у барана, лбом (котелок торчал только на макушке), нос же был вздернут, кожа на лице розовая, борода молотком — русая, в кудрях, усами полуприкрыты очень красивые губы, а длинные глаза таковы, казалось, — раскрой их прохожий пошире, так и затонешь в голубой их влаге.

Любочка все это тотчас высмотрела, сердито опустила веки и, дернув узким плечиком, повернулась, чтобы пройти. Прохожий отскочил, втянул голову в плечи и фыркнул, как кот.

Да и было отчего ему фыркать: Любочка Молина слыла на весь остров красоткой. Была она маленькая и черненькая, волосы носила по-модному — закручивая улитками на ушах, нижняя губка у нее заходила на верхнюю, словно брезговала, а черные глаза были светлые, с огоньком.

И так она умела вертеть кавалерами, что немало конторщиков пило горькую и наутро чепуху всякую записывало в конторских книгах; приказчики с Андреевского рынка говорили друг дружке неприятности, и была даже одна дуэль, только не знают хорошо — на чем: кулаком ли бились, или из пистолета.

Но не о конторщиках мечтала Любочка Молина, — недаром были у ней брезгливые губки, — представлялись ей в бессонные ночи и автомобиль, и статейки в «Биржевке», и портрет ее на Невском у Мрозовской. Но пока не брезговала она даже голоштанными студентами и сейчас спешила в условленное место к новому поклоннику, да вот только прохожий пристал.

Дернув плечиком, Любочка перебежала мелкими шажками через улицу и зашла в магазин открыток. Но когда вышла оттуда, держа в руке открытку (на открытке изображен был «цеппелин», из лодочки которого свешивались розы), прохожий ждал у дверей и опять погнался, на шаг сзади…

Хотя Любочка и любила этот легкий страх от погони, когда позади бежит ошалелый от вожделения мужчина и электричество словно покалывает в спину, а сердце то заколотится, то станет, ожидая (каждую минуту ведь могут облапить), но сегодня Любочка не была расположена ко всему этому: она опоздала почти на час, и когда, переходя Большой, прохожий забежал вперед, загородив дорогу, Любочка толкнула его, села на извозчика и крикнула:

— Поезжай, поезжай, дурак, дурак…

Извозчик впопыхах поехал было шибко, но скоро опустил вожжи, сев боком на козлах, и поплелся, ворча что-то про туман…

Любочка мяла в руках открытку… Вдруг на щеке она почувствовала горячее дыхание, со страхом обернулась: позади, повиснув на кузове, висел прохожий; рот его раздвинулся углами кверху, щеки стали, как яблоки, рукой он захватил Любочку, зарылся во рту ее губами и, не дыша, поцеловал…

Любочка подняла руки, хотела закричать, но не могла, а прохожий оторвался от нее, спрыгнул с кузова и пропал в тумане…

Любочка крикнула все-таки, потом вынула платок, закрыла рот и вдруг засмеялась лукаво.

II

Любочка Молина вернулась домой в шестом часу и, взбираясь на самый верх многоэтажного дома, присаживалась между этажами, до того была устала и томна.

Карманы котикового ее жакета были полны конфет, в муфте лежали теплые апельсины, а на губах она все еще чувствовала запах табака, вина и усов.

Сидя в углу площадки перед седьмым этажом, Любочка глядела в цветное окно, смутное от сумерек, и в душе у нее было пусто и словно так же помято, как и платье ее, и тело, и белье. Ей хотелось только лечь и слушать звон в ушах — этот звон слышен в сумерках, когда внизу глубокого двора играет шарманка, и так все тоскливо, что даже хорошо.

Вдруг по лестнице послышались быстрые шаги и мимо, прыгая через три ступеньки, промчался давешний прохожий. Любочка поспешно прикрылась муфтой.

Прохожий наверху позвонил, только незнай куда — там на площадке было четыре двери.