Роман этот интересен нам прежде всего потому, что, во-первых, не все его предсказания осуществились, а во-вторых, своими многочисленными уже свершившимися пророчествами он побуждает нас отнести вопрос, часто возникающий в связи с провидческим характером литературных произведений, не в прошлое, а в будущее. Иначе говоря, вместо того чтобы спрашивать, ошибся или нет Уэллс в своих прогнозах, стоит задаться вопросом, какие спящие пока прогнозы содержатся в его книгах и какие следует принять меры защиты от тех катаклизмов, которые он описывает.
К отложенным событиям можно отнести главное предвидение романа: развязывание мировой атомной войны, которая все еще угрожает нам, ибо возможность ядерной катастрофы по-прежнему существует, а поэтому окончательное прочтение романа, когда будут раскрыты все его посылы, еще впереди.
Итак, Уэллс приглашает нас к принципиально новому подходу к чтению книг, и в первую очередь тех, которые уже доказали свой провидческий потенциал. Чтение, при котором читатель не просто отдает дань таланту писателя оживлять прошлое и анализировать день настоящий, не только проявляет интерес к тому, что писатель рассказывает нам о будущем, а делает из этого концептуальные выводы, связывая их с состоянием дел в обществе.
Но роман Уэллса можно прочесть еще и под другим углом, сделав упор на выявление возможностей сотрудничества писателя с обществом, и на возможные политические последствия такого сотрудничества. Для этого надо всего лишь предположить, что некоторые из объявленных в романе событий обладают временными наслоениями.
Самым поразительным примером является сделанное Уэллсом в 1913 году сообщение о будущей мировой войне; начало этой войны он отнес не на ближайшие годы, а на 1956 год[ПН++]. Сознательно допустив ошибку в дате, романист объясняет это следующим образом: «“Освобожденный мир” был написан в предгрозовой атмосфере Первой мировой войны. Каждый мыслящий человек предчувствовал скорое наступление катастрофы, но не знал, как этому помешать; впрочем, в первые месяцы 1914-го только очень немногие отдавали себе отчет в неизбежности столкновения. Читатель, без сомнения, сочтет курьезом, увидев, что в этой книге война отодвинута на 1956 год. Можно, конечно, задаться вопросом почему, так как сегодня подобное несоответствие кажется совершенно невероятным. Автор должен признаться, что к роли пророка он всегда старался относиться философски»[H.G.Wells. La déstruction libératrice, op. cit., р.11.].
Объясняя причину временного расхождения, Уэллс напоминает, что считал необходимым предоставить ученым время ознакомиться с его произведением, чтобы они открыли для себя возможности атома: «Полагаю, желание избежать привычного недовольства со стороны читателя-скептика, равно как и, без сомнения, гораздо более достойная порицания склонность к умолчанию, в определенной степени ответственны за то, что сроки некоторых важные событий были отодвинуты; но, полагаю, если говорить об “Освобожденном мире”, то существовала и другая причина перенести сроки Первой мировой войны, и состояла она в том, чтобы дать возможность химику открыть атомную энергию. 1956 год – а в нашем случае почему бы и не 2056? – не показался нам излишне отсроченной датой для столь великой революции человеческих возможностей»[H.G.Wells. La déstruction libératrice, op. cit., р.11.].
Однако, если предположить, что Уэллс отнес ядерный конфликт на 1956 год, исходя из соображений логики повествования, можно задаться вопросом, не обладают ли в принципе феномены литературного предвидения особыми признаками временного наслоения, затрудняющими их немедленное восприятие.
Первое наслоение обусловлено инверсией кривой времени, которую мы встречаем во всех примерах, приведенных в настоящей книге. Когда Уэллс писал свой роман, еще никто не знал ни о разрушительной силе атома, ни о времени начала первого всемирного конфликта. Это первое нарушение временного порядка находится в самом центре феномена предвидения.
К первому нарушению добавляется второе, которое можно назвать наслоением событийного порядка, оно обусловлено тем, что описываемые события производят впечатление наложенных друг на друга, словно их подвергли механическому уплотнению. Так, мировой конфликт, описанный Уэллсом, воспринимается как наложение Первой мировой войны на будущий ядерный конфликт, словно бессознательное писателя одновременно уловило различные события и объединило их в единое целое, пласты которого приходится разделить, чтобы понять всю их провидческую силу.
Двойная перекрестная игра с темпоральностью требует особенно внимательного чтения текстов, чтобы хаотично не наслаивать видения Уэллса на то или иное конкретное историческое событие, а потому рассматривает их с помощью особой оптической системы, позволяющей трактовать феномены грядущего в зависимости от сложности способов их преломления, когда они являются одновременно и объявленными, и искаженными.
Вопрос временного наслоения приводит нас в самое сердце сюжета этой книги. Ибо от толкования этого наслоения зависит роль, которую мы отведем предвидениям писателей при формировании государственной политики.
Опираясь на приведенные примеры, вряд ли можно отрицать, что писатели обладают даром – разумеется, не претендуя на уникальность, – выявлять тенденции, которые я называю линиями разлома и расположенные на этих линиях точки разрыва. Такая схема, навеянная исследованиями сейсмических явлений, не предполагает ни обращения к трансцендентным видам знаний, ни к модификации временности, ибо она создана исключительно с целью добиться признания способности писателей, как и других прозорливых людей, наблюдать окружающую действительность и из этих наблюдений делать выводы о том, что произойдет в будущем.
Но, говоря о предвидении, мы не можем оставить в стороне и его другую, более загадочную грань, именуемую предчувствием. В этом случае речь идет не о том, способны ли писатели, вглядываясь в день сегодняшний, аргументированно предсказывать основные тенденции будущего, а о том, могут ли они описать то событие, при котором они, сами того не сознавая, присутствовали в будущем.
Можно ли, не покидая своего физического облика и не имея на то никаких рациональных объяснений, стать свидетелем события, которое еще не произошло? Во всяком случае, Пруст, который развивает такого рода теорию в своем «романе-потоке» «В поисках утраченного времени», похоже, считал именно так, когда описывал гибель Альбертины. После смерти Альбертины в результате падения с лошади рассказчик называет целый ряд признаков, посредством которых он заранее предчувствовал приближение несчастья. И формулирует мысль о том, что важные события не могут найти необходимого им места в тот слишком короткий срок, который им отведен: «Я знаю, тогда я произнес слово “смерть”, словно Альбертина собралась умирать. Создается впечатление, что события зачастую гораздо объемнее, нежели тот момент, когда они происходят, и они просто не вмещаются в него целиком. Разумеется, они выплескиваются в будущее посредством памяти, которую мы сохраним о них, но им также требуется место во времени, им предшествующем. Разумеется, скажут, что мы не увидим их такими, какими они будут, но разве они не претерпевают изменения также и в воспоминаниях?»[A la recherche du temps perdu, tome III, Gallimard, “Pléiade”, 1993, p. 902.]
Развивая эту мысль Пруста, мы порываем с традиционным представлением, согласно которому в романе «В поисках утраченного времени» главной темой является воскрешение
