и лишь иногда ей требуется помощь. Из всех участников событий добровольную помощь лжи оказал только Гу Чин – такая услуга, добровольно оказанная несправедливости, именуется вероломством. Если бы Гу передал слова, сказанные ему по секрету не судье, а другому лицу, он поступил бы как обыкновенный человек. Такими обыкновенными людьми, в сущности, и населена Поднебесная. Но Гу Чин вышел за пределы простой человеческой слабости, углубив тем самым колею лжи и внеся порчу в естественный ход вещей. Он предал доверившегося ему, и этот поступок, даже не имея последствий сам по себе, способен нарушить равновесие всего царства.

Упадок в Поднебесной начинается не тогда, когда рушатся мосты и ветшают кровли, – это всего лишь следствие. Упадок начинается, когда рушатся моральные устои и ложь обретает добровольных помощников.

Давно известно, что лучшие цирковые фехтовальщики не являются лучшими воинами, а девушки из веселых домов, искушенные в искусстве любви, не являются самыми пылкими возлюбленными.

Требуется ответить, объясняются ли эти случаи одной и той же причиной, и какова причина такого положения вещей?

Почему искусство циркового фехтовальщика и искусство воина различны, это объяснили Ян Чжу и Чжуан-цзы. Искусный игрок при ставке на черепицу начнет волноваться, если ставкой станет серебряная застежка, и способен потерять рассудок, если на кону вся Поднебесная.

Человеческая деятельность многообразна, простор для различий между мастером и учеником огромен. И все же важнейшее различие вносится не мастерством и не упорством, оно возникает тогда, когда встает вопрос о жизни и смерти. Пока этот вопрос не встал, никто не может предсказать, сохранит ли остроумец свое остроумие перед лицом смертельной угрозы, будет ли грубиян все так же груб, сможет ли цирковой фехтовальщик применить свою виртуозность. Заглянувший в зрачок смерти увидит там свое отражение – вот только сможет ли себя опознать?

Искусство девушек, торгующих своим телом, столь же отлично от безоглядной любви – и по тем же причинам. Ведь любовь, при которой отдаешь себя навсегда, есть репетиция смерти, и потому она воистину серьезна. Что смогут прибавить к ней навыки фехтования или кокетства? Ничего существенного.

Мы готовы сказать, что именно опыт воина, а не фехтовальщика содержит истину, а любовь, оплаченная деньгами, незаконно носит свое имя – имя любви. В чем-то такие утверждения справедливы, но в них не вся истина.

Подумаем о художнике, которому заказаны две работы, и одна оценена в тысячу юаней, а вторая всего лишь в один. Кто же будет настоящим художником – тот, кто заведомо лучше выполнит первый заказ, или тот, кто, приступив к труду и погрузившись в самозабвенность, забудет о соотношении с оплатой?

Нечто подобное происходит и с истинным воином: он лучший не потому, что близость смерти вдохновляет его, а потому, что эта близость не собьет его с толку, искусство же потребует полной отдачи. Да и любовь совершенна лишь в том случае, если она забывает о совершенстве. Как любовь, она одна и та же и под знаком вечности, и в кратком мгновении, которое может выпасть на долю любого из смертных. Все это хорошо понимали мудрые мужи, следующие путем дао.

Идеальная нить должна быть тонкой и прочной. Но эти ее свойства противоречат друг другу, они совместимы лишь в небесном эталоне, где они, наоборот, друг друга усиливают. Нитки же, которыми мы пользуемся на земле, либо прочны в ущерб тонкости, либо тонки, вплоть до невидимости, – но в ущерб прочности.

ТРЕБУЕТСЯ дать ответ, похожи ли узы дружбы на идеальную нить, или их природа иная?

Уз ы дружбы разделяют участь всех земных подобий высоких идеалов. Истинная или, лучше сказать, высшая дружба сочетает в себе верность и неназойливость. Мы говорим: настоящий друг – это тот, кто никогда не бросит в беде. А про себя с горечью добавляем: и никогда не оставит в покое. Поэтому узы дружбы, как всякие узы, поддерживают при падении, но стесняют в движениях. Вообще, наши важнейшие аффекты и состояния сплетены из тех же нитей, даже настоящее знание должно быть обширным и в то же время быстро применимым.

Следует также заметить, что, оказываясь перед выбором, мы вынуждены отдавать предпочтение одному из противоположных свойств, и, как правило, прочную суровую нить мы предпочитаем шелковистой нити. Утонченность прекрасна, однако надежность больше ценится на земле.

Но есть и исключения из общего правила: чтобы это увидеть необязательно даже обращаться к небесам. В созданиях художника утонченность нисколько не мешает прочности, они равно необходимы, как основа и уток; пожалуй, это неземное начало и восхищает нас в искусстве. Произведения искусства сплетены из тех же нитей, которыми пользуются боги. Только боги ткут из них собственное бессмертие, а человек лишь бессмертие своего произведения.

Окажись в нашем распоряжении идеальная нить, самая тонкая и самая прочная на свете, мы быстро сообразили бы, что она ни на что не годна. То есть, годна ровно на то, чтобы быть идеальной нитью.

Ищущий идеальной дружбы, скорее всего, никогда не найдет себе друга. А если судьба и предоставила бы внезапно такой удивительный шанс, искатель идеала очень скоро впал бы в тоску от осознания собственного несовершенства. Принято думать, что все отклонения от идеала вызваны поправкой на человеческую природу. Поэтому совершенным считается такое устройство совместной жизни, которое требует наименьшего количества поправок. При этом забывают, что только отклонения от идеала и придают жизнеспособность вещам и качествам. Сама жизнь является таким отклонением.

И узы дружбы притягательны благодаря игре сходного и различного, а не благодаря тому, что тебя каждый день заставят убеждаться в собственной никчемности.

Если со стола убрать тушь, кисточки, книги, то стол окажется пустым. ТРЕБУЕТСЯ ответить, будет ли отсутствие вещей на столе тем же отсутствием, что и отсутствие в природе того, что ей противоречит?

Тот, кто думает, что о небытии нечего и сказать, часто бывает просто невнимательным. Отсутствие сохраняет следы отсутствующего.

Вот со стола все убрали. Стол опустел, на нем ничего нет. Однако, если мы попробуем исследовать это ничто как отсутствие, мы, может быть, обнаружим волосок от кисти, пятно пролитой туши или вмятину от тушечницы. Но если даже ничего такого мы не обнаружим на поверхности стола, мы без труда найдем это в памяти – и тушь, и кисть, и книги. Стало быть, их отсутствие не бесследно.

Более того, отсутствие всех этих вещей на столе отличается от их отсутствия в лодке, в горной пещере, и уж тем более отличается от небытия тех начал, которые невозможно даже помыслить. Вообще, следы отсутствия порой говорят нам больше, чем зримые свидетельства присутствия. Небытие может рассказать о том, чего именно нет, гораздо подробнее, чем бытие о том, что в нем есть. Наоборот, о том, чего нельзя даже представить отсутствующим, попросту нечего и сказать.

Внимательность, проявляемая к небытию, к пустоте, есть лучший способ узнать что-либо действительно важное о сущем. И любое ничто в тени сущего отличается от небытия, при котором сущего вообще нет, но и такое абсолютное небытие мы способны вообразить, лишь отталкиваясь от отсутствия тушечницы на столе.

Различие, о котором спрашивается в задаче, существует, но существует лишь для отсутствующего, а не для самого отсутствия. Ибо небытие, постигающее любую сущую вещь, и небытие, которое постигает все сущее, – одно и то же. И речь наша неизбежно будет идти об отсутствующем, как о некотором бытии, но никогда о самом небытии.

Но этого мало, ведь даже речь об отсутствующем свойственна скорее простолюдину, чем сюцаю. Как раз человек, лишенный благородства и образованности, начинает свою речь с обсуждения того, чего у него нет, и далее способен часами говорить об отсутствующих предметах своего тщеславия, вожделения и безрассудства. Напротив, удел благородного мужа, и удел нелегкий, состоит в том, чтобы говорить преимущественно о сущем, не отвлекаясь на проявления небытия.