Райнер пожал плечами:

– Кто знает? Их мотивы зачастую непонятны, загадочны. Они появляются в странных местах: в маленьких деревушках, посреди лесов, на вершинах гор. Вспомни же сказки, всех тех ведьм и волшебников с домами в чащах. Может, они ищут уединения. Может быть, есть что-то особое в тех местах, где они предпочитают жить. Может быть, ткань мира там тоньше. Может быть, там слышнее те звуки, которые они улавливают нечетко, а простые люди – и вовсе не различают.

– Ты думаешь, здесь – одно из таких мест? – спросила Клара, обведя рукой лагерь.

– Об этой части страны ходит множество историй – вспомни хотя бы рассказы Ирвинга, его Рипа ван Винкля, встречавшего в здешних горах крохотный народец.

– Твой Ирвинг – то еще трепло. Просто взял и украл истории из немецких источников. К этому месту они не имеют никакого отношения.

– Одни и те же истории могут иметь отношение к разным местам, – ответил Райнер. – И к разным временам тоже. Место и время не имеют значения. Имеет значение то, что я запер Хелен. Она больше не может расхаживать по округе и творить пакости. Лотти огорожена от прямой угрозы. Когда я вернусь с работы, мы положим всему этому кошмару конец.

Клара поверила своему мужу, но ей совсем не улыбалось ждать исхода до позднего вечера. Само собой, в тот день она не пошла в пекарню. Даже если бы ей удалось убедить себя в том, что с Лотти больше ничего страшного не произойдет, что Хелен не покинет свой дом через дорогу от них, – пусть Райнер говорит, что он для нее теперь ловушка, кто может сказать наверняка? – ей все равно кажется, что ее место здесь. Когда муж ушел, озаренный изнутри странным светом, она пододвинула стул к постели Лотти и уселась на него. Теперь оставалось лишь ждать.

Время для нее не прошло быстро. Так всегда бывает – как бы вы ни хотели, чтобы оно пролетело в один миг, время тянется как назло. Лотти не просыпалась, но сон ее будто бы стал более спокойным. В ее сознании словно опустился занавес, отгородивший образ черного океана и собственного обозленного двойника, – теперь она пребывала в пучине тумана. Ей все еще был слышен плеск страшных волн, но туман укрыл ее от самого худшего. Будучи еще далеко от спасения, она по меньшей мере умиротворилась.

Когда Райнер, позже тем же днем, шел к своему дому, с ним набрался небольшой отряд мужчин: Итало, парочка братьев, Анжело и Андреа, тоже итальянцы, и парень по имени Якоб Шмидт.

Пусть фамилия у него была такая же, как и у Райнера, их ничто не связывало. Якоб был австрийцем – высоким, пышноволосым брюнетом с большим круглым подбородком, близко посаженными к сломанному некогда носу глазами и ухоженными усами. Из-за сильного акцента он зарекомендовал себя немногословным, но это не мешало ему проявлять симпатию к Лотти – она была его любимой работницей пекарни. От Клары его интерес, само собой, не укрылся, и она частенько поддразнивала дочь по этому поводу – неизменно вгоняя ту в краску. Со временем об этом прознал и Райнер – и твердо заявил, что не для того он оставил родину и пересек океан, чтобы его дочь вышла за какого-то там австрияка. Что за счеты к этому народу у него были, неизвестно; но, так или иначе, Райнер не стал возражать, когда Якоб напросился к нему в отряд.

Именно от Якоба Шмидта Лотти узнала о событиях, имевших место в оставшиеся часы того дня, пусть и почти через двадцать лет. Ни ее отец, ни мать, ни Итало не сказали ничего о том, что случилось сначала в доме напротив, а затем в особняке Дорта. Сказать, что Лотти приняла предложение руки и сердца Якоба единственно ради знания о том, что же творилось в те часы, когда ее душа болталась где-то между небом и землей, было бы нечестно – он был славным работягой, добросердечным, готовым сделать все, что в его силах, чтобы ни она, ни их будущие дети не знали черных дней. Куда честнее было бы сказать, что помощь Якоба в тот день была оценена Райнером по достоинству – и когда тот пришел просить руки его дочери, он забыл о своей неприязни к австрийцам и благословил их союз.

К тому времени как муж Лотти решился рассказать ей обо всем, ее отец уже пять лет как лежал в могиле – туда его свело то, что некогда звалось в народе восстарением. Сейчас подобное назвали бы, скорее, синдромом Альцгеймера; так или иначе, недуг сей в считанные годы разрушил личность Райнера, оставив после себя лишь опустошенную оболочку, что позже была вырвана рукой смерти без особых усилий. Вскоре после смерти мужа Клара перебралась в Бикон, к семье самой младшей дочери – Кристины. Когда Лотти собрала наконец все крупицы истории воедино, лет ей было примерно столько же, сколько ее родителям на момент тех событий, и, скорее всего, сей факт определенным образом повлиял на ее восприятие истины. То, что произошло в те несколько дней, нависало над остатком ее жизни подобно горной круче, в тени которой ей суждено было прозябать до самой смерти.

Райнер и его группа не стали терять время. Промаршировав по улице к дому, где когда-то жили Георг и Хелен с детьми, они задержались поглазеть на странные метки, коими он ныне был испещрен. С собой мужчины взяли рабочие топоры; клерк, у которого Райнер испросил разрешения на них, не стал возражать, да и в целом предприятие получило молчаливое одобрение народа. Все уже знали о том, что творится, и о растущем участии Райнера во всех этих событиях; и раз уж он и еще четверка парней решили всю эту кашу расхлебать, то всеобщего блага ради пусть поступают так, как им вздумается.

Райнер остановил свой отряд у входной двери в дом ожившей мертвячки. Серебряный нож, воткнутый им в землю, все еще вибрирует, что чудно́, ведь прошла уже добрая часть дня с завершения обряда. Все чувствуют: какая бы сила за тем ни стояла, она отравляет воздух кругом, наполняет их рты привкусом металла, крутит их кишки почище прокисшего молока.

Райнер попросил у Итало перочинный нож, тот достал его из кармана брюк и без лишних слов передал. Этим ножом Райнер вырезает три метки на рукояти сначала своего топора – чуть пониже лезвия, – а потом и на топорах остальных. Первые две метки образуют некий символ, похожий не то на крест, не то на букву «х», третья