Наверное, звучит это все слишком мелодраматично. Да и потом, если отбросить случай с Отто, большая часть слухов о чертовщине, связанной с Корнелиусом, лилась из далеко не самых надежных источников – как правило, детей, загулявшихся допоздна и, дабы избежать наказания, скармливающих доверчивым родителям мистические байки. Но есть и такие факты, которые практически никто не берется отрицать. В лето 1849 года (или, что более вероятно, 1850-го) над долиной реки Эсопус навис небывалый штормовой фронт. Бури порой бушевали с раннего утра до самого вечера. Само собой, идут дожди, но главным образом то лето запомнилось громами и молниями. Первые сотрясали дома до основания – в одном даже якобы растрескались все оконные стекла; вторые вспыхивали столь часто, что ночь едва ли не превращалась в день. Некоторые жители Станции клялись, что в дом Дорта небеса одной ночью нанесли свыше десятка прямых ударов, раскалив громоотвод добела. Еще все стали замечать, что вода в колодцах стала отдавать серой. Впрочем, и на сей счет возникали разночтения: кому-то чудилась сера, а кому-то гарь.
Но если ситуация с Корнелиусом Дортом и становилась странной, то никогда не заступала за ту черту, когда общественность начинает чувствовать, что ей нужно вмешаться. После той ночи, когда гроза бушевала особенно сильно, Гостя стали видеть все реже и реже – это учитывая, что он и раньше особо не мозолил глаза. Внимание людей стали занимать другие вещи. Кожевенные заводы закрывались один за другим; к началу Гражданской войны от них не останется и следа. Китобойная промышленность тоже пошла на спад – мало кто знает, но когда-то в городах на Гудзоне формировали огромные флотилии для охоты на китов, побольше тех, что водились на Манхэттене. Они закладывали прочный фундамент здешней экономики, но в один злополучный миг он просел. Фоном шли горячие споры о рабстве и о правах штатов, участвовавших в битве на Булл-Ран[9]. С течением времени Корнелиус Дорт и его Гость стали пугалами для острастки детишек, взрослых же они совершенно не волновали.
Шли годы, годы складывались в десятилетия. Гость редко показывался на людях, если показывался вообще, и даже юнцы, коих байка о нем призвана была стращать, сомневались в его существовании. Зато в бытии Корнелиуса никто не сомневался – пусть время потихоньку вытравливало медь его волос и оставляло глубокие морщины на его лице, он казался таким же полным сил и энергии, как и всегда. Поговаривали, что сама Смерть стала чураться его. Поговорка «Не из тех я, кто в рай после смерти пойдет, а в аду все равно ничего не проймет» подходила Корнелиусу на все сто. Умело инвестируя в боеприпасы, он заработал кучу денег на гражданской войне и стал одним из самых богатых людей в стране. Второй раз он не женился, да и вообще, предпочитал ни с кем не общаться в принципе. Когда ему исполняется восемьдесят, он зарабатывает инсульт, но единственным напоминанием о нем Корнелиусу после служит лишь трость, с которой он вскоре наловчился весьма неплохо управляться. К его столетию в местных газетах пишут посвященные ему статьи, и даже в «Нью-Йорк таймс» проскакивает заметка. Репортер «Таймс» едет из города с намерением взять у Корнелиуса интервью – и удостаивается удара тростью в живот и хлопка входной двери в лицо. Статья о Дорте, впрочем, все равно написана в благородном ключе – у «Таймс», как и у всех остальных, нет желания гневить долгожителя. Никто из местных репортеров даже не пытается повидать Корнелиуса.
IVПримерно в то же время, когда возраст Корнелиуса перешел в категорию трехзначных чисел, заговорили о планах на строительство водохранилища. Нью-Йорк в те времена жил на слишком широкую ногу, и кому-то нужно было компенсировать расход – пусть и принято считать, что это такое коренное заблуждение провинциалов, против фактов не попишешь. История прогремела на весь край. Посовещавшись, власти – городские со штатскими заодно – решили демонтировать плотины на Эсопус-Ривер и превратить долину в озеро. Жители долины, чьим домам, землям и предприятиям предстояло оказаться на дне этого самого озера, стали всеми правдами и неправдами втыкать палки в колеса плану. Корнелиус встал на передовую этой борьбы, тратя немалую часть своего состояния на наем юристов и подкуп политиков с целью убедить управу, что вода из Адирондакского водохранилища все равно будет качеством лучше. Несколько обнадеживающих подвижек имели место быть, но вскоре все вернулось на круги своя. Привыкший к жизни без отказов, Корнелиус в конце концов столкнулся с силой, которую не в силах был преодолеть. Долину Эсопус-Ривер решено было сделать водохранилищем.
Предприятие намечалось масштабное – одиннадцать с половиной городов надобно было переселить на земли повыше. Целые амбары, дома и церкви подлежало перенести, а все, что перенести по каким-то причинам нельзя, требовалось сжечь, демонтировать или уничтожить. Всякий зеленый островок – дерево, кустик, кустарник – шел под выкорчевку, и даже останки на кладбище нужно было перезахоронить. Любой, кто читал книгу Альфа Эверса, понимает, о чем речь, и не удивляется тому, что старожилы, чьи семьи жили здесь в доводохранилищный период, даже сейчас не питают особо теплых чувств к городу.
Само собой, строительство водохранилища привлекло тьму рабочих в край; именно так Лотти с семьей вошла в историю. Она, ее мать Клара и две младшие сестры, Гретхен и Кристина, приехали из Бронкса вместе с отцом. У Райнера Шмидта была интересная судьба. На родине он слыл образованным человеком, профессором филологии (филология – это изучение языков, на тот случай, если вы не знаете), говорил на полудюжине языков и читал еще на трех-четырех. Он преподавал в университете Гейдельберга, и его авторитет в научных кругах стремительно рос. В университетской системе Германии требуется много времени, чтобы стать полноценным профессором. Райнер же получил эту степень в возрасте двадцати девяти лет – нешуточное достижение по тем временам. Написанные им работы читали и обсуждали во всей Европе; книгу, над которой он работал, ждали с нетерпением.
Словом,
