Однажды утром, с трудом поднявшись с кровати, я обнаружил жар. Пришедший санинструктор смерил температуру: 39,5. Пришлось лечь.
— Иван Геннадьевич, херня какая-то, чувствую себя очень плохо. Что-то я все же «схватил». Внутри жжет. Вчера искупался в роднике, вероятно, простыл.
— Полежи, Валера, отдохни. Забегался на занятиях, выходах, к вечеру будет в порядке. А «таблетке» я дам команду, чтобы температуру держал на контроле и давал лекарство. Пройдет.
Несколько успокоившись, я вызвал Баравкова.
— Гена, меня прихватило, работаешь по плану роты. Приведи в порядок оружие, снаряжение, организуй хорошую чистку и обслуживание. Не забудь проверить оружие на разряжание. Механиков контролируй по обслуживанию техники. Давай, дружище, работай — до вечера я отлежусь.
— Понял, товарищ лейтенант, сделаю, как надо.
— Не забудь: конспекты командиров отделений должны быть отработаны и мне на проверку.
— Мы уже пишем, скоро будут готовы.
— Хорошо, Гена, иди.
Баравков вышел, я кое-как поднялся с кровати. Завтра контрольно-проверочные занятия по вводу молодого пополнения в строй. Проверяет начальник разведки, мне надо было написать конспект по разведывательной подготовке. В палатке я находился один, офицеры и прапорщики были заняты своими делами. В течение часа я написал конспект, пробежал глазами, что получилось, положил на тумбочку. Задремал.
В палатку зашли Комар с Ленцовым. Разбудили.
— Привет, больной!
Сашка схватил мою руку, пожал. Веселый, порывистый, загорелый, рад, что вернулся с охраны резиденции Маршала Соколова. Только теперь я понял, что соскучился по неунывающему заместителю командира роты, с кем вместе учились в училище и пришли в разведку дивизии.
— Привет, Сань. Рад тебя видеть, немного захирел, но пройдет. Не обращай внимания.
— Ничего, ничего, поправляйся. К вечеру прибудет Артемыч с горы, сделаем баньку, попаришься, сто грамм на грудь — и как не бывало, — беззаботно смеялся высокий амбал, — пройдусь по палаткам, к Андрейчуку на ПХД, посмотрю, что у него на обед.
Отвернувшись, я уткнулся в подушку лицом и вскоре уснул. К вечеру температура была под сорок. Перед глазами появились черные круги, полнейшая беспомощность. Состоялась баня, ужин, я же не мог оторваться от подушки, пот заливал лицо и пылавшее жаром тело. Таблетки не помогали, температура зашкаливала все допустимые нормы. Как прошла ночь — не помню.
Утром следующего дня Сашка Чернега с ротным санинструктором повели меня в медицинский батальон. Сам идти я не мог. В медсанбате меня приняли и поместили в палатку с хирургическими больными — ранеными офицерами. В ней находилось человек пятнадцать с ранениями разной степени тяжести (пулевыми, осколочными, были контуженные). Стоны, крики, бред. Температура воздуха доходила до пятидесяти градусов выше нуля. Пыль висела над больными, создавая эффект тумана, стаи мух атаковали раненых. Тяжелая, гнетущая атмосфера давила на психику и сознание. Мне, кажется, я порой терял сознание. К обеду подошел врач.
— У вас подозрение на пневмонию, будут прокалывать через каждые четыре часа в течение суток.
— И ночью?
— Да, будем сбивать температуру.
Не в состоянии пошевелить руками и ногами, я лежал, откинувшись, на подушке. Подошел санинструктор, сержант срочной службы, перекатил меня на живот, и я получил первый из ста двадцати уколов. Даже не мог предположить, что эта процедура продлится целых три недели, обе половинки заднего места превратятся в коросту, а боль будет такой, что лежать можно будет только на боку и животе.
К вечеру температура опять под сорок. Я лежал, словно в бреду: вроде слышал разговоры, стоны, кто-то подходил, что-то со мной делал, но до сознания это не доходило. Не помню, спал ли я, бредил ли прохладной ночью, но к утру температура немного падала. Приходил врач, санинструктор приподнимал мое тело, доктор слушал меня, что-то говорил помощнику. Тот приносил таблетки, следил, чтобы я их глотал и не выбрасывал под кровать.
Так продолжалось три дня. Я привык к запаху крови, стонам, крикам раненых. Одних уносили, других приносили, кого-то везли в операционную, других в самолет на отправку в Ташкент. Температура к полудню спадала, к вечеру опять поднималась за тридцать девять градусов. Однажды я услышал знакомый голос — Леха. В палатку зашли Саша Жихарев, Славка, Коля, Леня Злобин — экипаж АН-26 был в полном составе.
— Где наш больной? — бодро спросил командир экипажа. Но, увидев раненых (некоторые были без рук и ног, в кровавых бинтах), стих в неловком молчании.
— Извините, ребята, не знал.
Пошарив глазами в палатке, Сашка обнаружил меня. Подошли гурьбой.
— Валерик, привет, — тихо сказал Александр, — как ты?
У меня в глазах стояли слезы, говорить я не мог, а он стоял с пакетом фруктов, «Фантой», загорелый, как медный пятак. Показав глазами — присядь, я кивнул ребятам, изобразив нечто улыбки: нормально. Поняли, толкаясь, подошли к кровати, на краешек которой присел командир.
— Валер, мы тут принесли, покушай. Вчера к тебе не пустили. Час назад прибыли из Ташкента и сразу к тебе. Как ты?
Прикрыл глаза: в порядке, еще повоюем.
— Вот взяли фруктов, соки, колбаски — перехвати.
В знак благодарности я кивнул головой.
— Хреново? — спросил Леонид.
— Угу.
Помолчали. Затем, Ленька поведал:
— Мы взяли фляжку с собой, ничего?
Я скосил глаза вправо, влево — докторов и санинструкторов не было. Показал глазами на раненых — налейте им. Саша окинул взглядом палатку.
— Ребята, кто будет?
— Плесни, командир, — подал голос сосед через кровать.
Еще несколько человек, изъявив желание, приложились к солдатской фляжке, удовлетворенно откинувшись на постель.
— Полегчало? — Леха взял кружку у раненого в плечо офицера.
— Какое там! — отмахнулся здоровой рукой капитан, — завтра в Ташкент отправляют — терпеть до утра.
— Ничего, браток, держись.
Леня обошел раненых, налил желающим выпить.
— Валер, тут осталось немного, будет в тумбочке. Лучше станет, примешь. Вот
