Валентий вздыхает:
– И на кой это пану сдалось?
У Стефана врожденное чувство порядка: сделав уроки, он складывает книжки на край стола, ручку кладет около чернильницы. Повесил полотенце, один конец свесился ниже другого – он поправил.
– Ты зачем на 50 копеек накупил сластей?
– А на что мне деньги жалеть?
Это не его мнение, а какого-то его авторитета: Назарки или Климовича (Клим красиво рисует).
– Отец вернется, – говорю я ему.
– Вернется – хорошо, не вернется – тоже хорошо.
Это он тоже где-то слышал. Сколько глупостей я мог бы наговорить ему на эту тему! «Фу, как можно… про отца… и т. д.»
Его сейчас интересуют другие вопросы:
– А зачем эти ремешки у зеркальца?
– Этот ремешок для мыла, этот для расчески, а тот для зубной щетки.
– А эта папиросница, когда была новая, у нее кожа тоже была потрескавшаяся?
– Да, она сделана под крокодиловую кожу.
Примечание для воспитателей. Когда приезжаешь в детский дом в роли воспитателя, пусть дети будут в твоей комнате, когда распаковываешь багаж, пусть они помогают развязывать корзины или сундук, вынимать и расставлять мелочи. Завяжется разговор про твои часы, перочинный ножик, несессер. Этот разговор быстро и естественно сближает тебя с ребенком. Ребенок таким же образом знакомится с ровесниками. Стоило бы подумать о том, как часто взрослые завязывают знакомства через детей и благодаря беседам о детях (в саду, на даче). Мальчики знакомятся благодаря мячу, девочки сближаются через кукол. Если сказать, что нехорошо все трогать, обо всем выспрашивать, дети сконфузятся, испытают чувство досады. Можно будет им это сказать через месяц, через три месяца, когда это будет касаться не тебя, а кого-то чужого. А вы-то уже знакомы.
– Сколько стоит эта папиросница?
– Наверное, рубля два или три. Не знаю, не помню, она у меня уже давно. О, видишь: замок испорчен, не защелкивается.
– А починить нельзя?
– Наверное, можно, но это мне не мешает, и так и этак папиросы не выпадут.
Я еще не воспитываю, я только наблюдаю и стараюсь не делать никаких замечаний, чтобы его не спугнуть. А ведь за эти четыре дня мне пришлось два раза делать ему замечания.
Первый раз. Во время урока, который я давал Стефану, вошел фельдшер. Я дежурил: больных привезли.
– Весь день к пану шляются и шляются, – нетерпеливо, повысив голос, говорит Стефан.
И тон, и выражение лица свидетельствуют, что это не его слова. Так, видно, говорила в приюте панна Лоня или кухарка.
– Не говори так, – прошу я мягко, после того как фельдшер вышел.
– Я чего, я читаю, а он лезет…
Его удивляет, что в лазарете 217 больных и раненых.
– Так вы, как дежурный врач, должны всех осматривать?
– Нет, я осматриваю только новых, чтобы какого-нибудь заразного больного не поместили к обычным больным.
– Правда, пятнуха (корь) – хворь заразная. Я когда с пятнухой слег, так задыхался, что говорить вообще ни капельки не мог. Тятя тогда мне велел керосин пить, так мне стало лучше. Тятя никогда к врачу не ходил. Он сам все знал, как лечить.
– Умный человек был твой тятя, – говорю я убежденно.
– Ясное дело, что умный, – кивает Стефан.
Меня так и подмывает задать вопрос, как же он мог сказать, что, если отец не вернется, тоже будет хорошо. Нет, для такого еще слишком рано…
Второе замечание.
– Слушай, Стефан, называй пана Валентия не «Валентий», а «пап Валентий».
– Я и говорю «пан Валентий»…
Эхо приюта: выкрутиться. Тут я сам виноват: теперь в разговоре со Стефаном я всегда говорю: «пан Валентий».
Вопрос важный, особенно в интернате для сирот. Сторож, судомойка, прачка обижаются на детей, когда они их называют по имени. В разговоре с детьми надо всегда говорить: «пан Войцех, панна Рузя, пани Скорупска».
Подтверждается то, что я говорил об интернате; болезнь в семье сближает. Недаром и родители, и дети охотно вспоминают – по крайней мере, хорошо помнят – пережитые болезни. В интернате же болезнь – ненужные хлопоты, она часто отдаляет людей друг от друга.
Сколько же я возился, чтобы он смог писать, лежа в постели! Пришлось вынуть из ящика все содержимое, поставить чернильницу в консервную банку, которую Валентий мне приспособил под пепельницу. Под ящик пришлось с одной стороны подложить подушку, с другой – книги. Он поблагодарил меня за это улыбкой. Подобную роскошь интернат не может себе позволить.
– Тебе удобно?
– Да, – и улыбка.
Стефан обустроился на этом столе: сбоку – книжки, в щели между досками ящика – карандаш, это чувство порядка у него врожденное. Новая ситуация, значит, он не копирует какие-то образцы, а действует сам.
Сейчас он сидит и переписывает из букваря стишок.
– Белую, белую, белую…
И заканчивает, напрягая мысль:
– Белую руба-, белую рубашеч-, рубашечку.
Вздыхает.
– Белую рубашечку… Дам ей в дорогу белую рубашечку.
И все-таки сделал тут ошибку – написал «блелую».
– Видишь, вместо «белую» ты написал «блелую».
Смущенно улыбается.
– Я еще раз перепишу.
– Лучше оставь, перепишешь после чая.
– Нет, сейчас.
И снова тишина, прерываемая лишь его сосредоточенным шепотом. Смотрит хмуро: и во второй раз он переписал с ошибками. В первый раз я пропустил, в виде поощрения, несколько ошибок, на сей раз – нет. Третьего дня вечером он плохо читал, и сам не знал почему.
– Потому что ты голодный, – сказал я тогда. Мне хотелось знать, помнит ли он это замечание.
– Как ты думаешь: почему сейчас у тебя получилось хуже?
– А потому что – один раз не получится, так потом еще хуже не получается.
И с отчаянием:
– Перепишу еще раз.
Даже покраснел, сжал кулаки. Я его поцеловал в голову – идиотский поцелуй, он чуть отодвинулся.
– Сиро-, сиротинушка убогая…
И как раз на самом опасном месте, где в прошлый раз Стефан пропустил целую строку, Валентий приносит чай.
– В дорогу… на дорогу дам ей… дам ей в дорогу.
Валентий кладет в стакан сахар. Стефан бросает на него беглый взгляд и пишет дальше.
– Нож нашелся, – сообщает Валентий.
Стефан посмотрел внимательно: нож? какой нож? – подпер голову руками, того и гляди, вырвется вопрос; но нет, искушение преодолено – Стефан опять сосредоточен.
Валентий улыбается, я записываю, быстро делаю набросок, интересный момент, Стефан ничего не замечает. И через минуту – с торжеством, полным надежды:
– Готово, проше пана, – и улыбка.
– Хорошо, только ты букву проглотил. Не хочешь ее поискать?
Он пьет чай, хмурит лоб, ищет пропущенную букву.
Жаль, что я не посмотрел на часы: сколько времени он писал?
Часы, часы! Сколько раз я себе это повторял – и всегда забываю.
Две мысли.
В течение долгих месяцев пребывания среди множества детей я ни разу не обратил внимания на улыбку – это слишком тонкое явление, слишком незначительное, ниже порога сознания. Лишь теперь я вижу, что это важное явление, достойное изучения.
Когда он спросил меня с напускной небрежностью: «А я смогу ездить на лошади?» – то тоже с
