«Я понимаю и прощаю, но люди, общество не простят».
«На улице ты должен вести себя прилично, воздерживаться от слишком бурных проявлений веселости, не давать выхода приступам гнева, не позволять себе высказывать замечания и оценки, оказывать уважение старшим».
Это бывает трудно, тяжело даже при доброй воле и умственном напряжении; а найдет ли ребенок беспристрастную справедливость в родном доме?
Его шестнадцать лет – это сорок с хвостиком родителей: возраст болезненной рефлексии, нередко – последний протест собственной жизни, момент, когда баланс прошлого показывает дефицит.
– Что я получаю от жизни? – говорит ребенок.
– А я что получила?
Предчувствие говорит, что и он не выиграет в лотерее жизни, но мы уже проиграли, когда для него есть надежда, и ради этой призрачной надежды он рвется в будущее, не замечая нас, равнодушный к тому, что нас хоронит.
Помните тот миг, когда своим лепетом он разбудил вас ранним утром? За труды мы заплатили себе поцелуем.
Да, за пряник мы получали драгоценность благодарной улыбки. Туфельки, чепчик, слюнявчик, все такое дешевое, милое, новое, потешное.
А теперь все дорогое, мигом изнашивается, а взамен ничего, даже слова доброго. Сколько ж он подметок износит в погоне за идеалом, как быстро вырастает, не желая носить ничего навырост.
– Вот тебе на мелкие расходы…
Ему надо развлекаться, у него свои небольшие потребности. Он принимает наши деньги с сухим и принужденным видом, как милостыню от врага.
Боль ребенка болезненно поражает боль родителей, страдание родителей без оглядки разит боль ребенка.
Если так сильно это столкновение, насколько оно было бы сильнее, если бы ребенок не подготовился вопреки нашей воле, самостоятельно, в одиноком усилии, постепенно к тому, что мы не всемогущие, не всезнающие, не совершенные.
Научить отличать идейность от «видимости и карьеры»
111. Если внимательно вглядеться не в коллективную душу детей этого возраста, а в ее составные части, не в толпу, а в каждого в отдельности, то мы вновь увидим две полярно отличные организации.
Найдем того ребенка, который тихонько хныкал в колыбельке, медленно подтягивался на ноги своими силами, не протестуя, отдавал печенье, издали посматривал на детей, игравших вокруг, а теперь топит свою боль и бунт ночами в не видимых миру слезах.
Мы увидим и другого ребенка, который синел от крика, которого ни на миг нельзя было оставить одного, не страшась, который вырывал у сверстника мяч, командовал: «Кто будет играть? Скорее беритесь за руки!», а теперь навязывает свою программу бунта и деятельное беспокойство сверстникам и всему обществу.
Я старательно и упорно искал объяснения этой мучительной загадки: почему в коллективной жизни и молодежи, и взрослых так часто порядочная мысль вынуждена скрываться или тихо убеждать, в то время как наглость кричит о себе в рупор; почему доброта так часто выступает синонимом глупости или убожества. Как часто рассудительный общественный деятель и добросовестный политик идет на уступки, сам не зная почему, а мог бы найти объяснение в словах Цезария Елленты[11]:
«Мне не хватает наглой рожи отвечать на их выдумки и колкости, я не умею разговаривать и договариваться с теми, у кого на все готов брехливый ответ альфонсов».
Что делать, чтобы в брожении соков коллективного организма могли занять равное место и активные, и пассивные, чтобы в нем свободно кружили элементы всех плодотворных сфер?
«Я этого так не спущу. Я знаю, что делать. Довольно с меня такого добра», – говорит действенный бунт.
«Лучше успокойся. Зачем тебе это? Возможно, тебе это только кажется».
Эти простые слова, выражение искреннего сомнения или искреннего смирения, действуют успокаивающе, обладают большей силой, нежели изысканная фразеология тирании, какую развертываем мы, взрослые, желая поработить детей. Сверстника не стыдно послушаться, но дать убедить себя взрослому, а тем более позволить себя взволновать – означает дать себя подловить, обмануть, заставить признаться в собственном убожестве; к сожалению, они правы, не доверяя нам.
Но как, повторяю, защитить мыслительный процесс от ненасытного тщеславия, робкое размышление от крикливого аргумента, как научить отличать чистую идейность от «видимости и карьеры», как оградить догмат от насмешки, а идеи юности от опытной предательской демагогии?
Ребенок вступает – шагом марш! – в жизнь, в жизнь вообще, а не в половую, ведь он созревает не только в половой сфере.
Если ты понимаешь, что не сумеешь решить ни одной из этих проблем без их участия, если скажешь им все, что тут написано, то по окончании услышишь:
«Ну, пассивные, пошли домой. – Будешь активничать – получишь в рыло. – Эй ты, догматичная среда, шапку мою отдай…»
Не думай, что они издеваются над тобой, не говори: «Все впустую…»
Мечта – жизненная программа
112. Мечты. Игра в Робинзона превратилась в мечту о путешествиях, игра в разбойников – в мечту о приключениях.
Снова жизни не хватает, поэтому мечта становится формой побега от нее. Не хватает материала для размышлений – появляется его поэтическая форма. В мечту утекают чувства, которые не находят выхода. Мечта – жизненная программа. Если бы мы умели ее прочитывать, то знали бы, что мечты сбываются.
Если мальчик из народа мечтает стать врачом, а становится санитаром в больнице, он выполнил свою жизненную программу. Если он мечтает о богатстве, а умирает на голых досках, то мечта его разбита только внешне: ведь он мечтал не о трудах достижения цели, а о наслаждениях растраты денег; мечтал пить шампанское, а лакал самогонку; мечтал о салонах, а гулял в кабаках; мечтал швыряться золотом, но разбрасывал медяки. Другой мечтал стать ксендзом, а стал учителем, да пусть даже просто дворником при доме; но, будучи учителем, он стал ксендзом, будучи дворником – стал ксендзом.
Она видела себя грозной королевой, и разве она не тиранит мужа и детей, став женой мелкого чиновника? Другая мечтала быть любимой королевой; разве не царствует она в маленькой народной школе? Третья мечтала стать знаменитой королевой; и разве она не прославилась как исключительная, необыкновенная портниха или бухгалтер?
Чем притягивает молодежь артистическая богема? Одних привлекает распущенность, других – экзотика, третьих – блеск славы, честолюбие, карьера, и лишь этот один любит искусство; этот единственный из всех – настоящий художник, он, единственный, свое искусство не продаст. Он умер в нищете и забвении, но он мечтал о победе, а не о почестях и злате. Прочтите «Творчество» Золя: жизнь куда логичнее, чем нам кажется.
Одна мечтала о монастыре, а оказалась в публичном доме, но и там она осталась сестрой милосердия, которая в свободное время часами выхаживает больных подруг, утешает их в горе и страдании. Вторая всю жизнь хотела развлекаться и так замечательно развлекается в богадельне для больных раком, что даже умирающий, слушая
