Улитку же отвлёк громкий лай — пятидесятилетняя Манечка выгуливала болонку. Каждый день двор слушал брёх, ненавидел собачонку и культивировал неврозы. Только вот с Манечкой связываться не рисковали, предпочитая валерьянку сразу тому же средству, но после разговора.

Улитка, как гимнаст, приподнялась на своих ручках, покачалась и резво побежала в сторону собачонки. Та бросилась на лёгкую добычу, но нарвалась на пару пощёчин. От дальнейшего жители двора получили немалое удовольствие. Болонка с воем металась по асфальту. За ней вприпрыжку бежала улитка, ловко отвешивая ручками — или это всё-таки были ножки? — пинки по мохнатому собачьему заду. Следом круги нарезала Манечка, костеря непонятное существо.

Любившая тишину улитка-руконожка во дворе прижилась. Лежала под водосточной трубой, изредка прогуливалась на своих тонких конечностях, от капустных листьев и прочей еды отказывалась. Пару раз отвесила тумаков крикливым ребятишкам и отобрала дубль-пусто у доминошников.

Двор поменялся, разговаривали тихо, игроки не стучали костяшками, а дядя Стёпа не концертировал по вечерам. Даже мамаши не кричали из, казалось бы, безопасных, окон, а спускались за чадами лично. Неврозы пошли на убыль, тем более, что Манечка стала прогуливать болонку в соседнем парке.

В пятницу вечером ржавая петля не выдержала веса створки и половинка ворот, перегораживавших арку, рухнула. Открылась дорога городскому шуму. Улитка недовольно выползла из-под своей трубы и выглянула из двора. Выстрелил мотоциклетный глушитель, давно переделанный хозяином в угромчитель, и защитница тишины бросилась за удаляющимся нарушителем гармонии. Доминошники, дети, даже тётя Роза высыпали на улицу. Вдали исчезал мотоцикл. За ним, колотя по брызговику, номеру, задним фонарям уносилась руконожка.

Все — и дети, и подоспевшие мамочки, и непонятно откуда вынырнувший дядя Стёпа — смотрели вслед. Потом повернулись к арке. Но им не хотелось возвращаться в свой двор.

Ммузыка (очевидец Анастасия Бушмакина)

Дедушка не любил детей. Его страстью была музыка. И тишина. Мы ходили к нему только по праздникам.

Во время одного из этих визитов вежливости дедушка попытался занять меня, чтобы я не шатался вдоль книжных полок и не раздражал его вздохами. Он пригласил меня в кабинет и достал конверт с грампластинкой. Это была симфоническая сказка «Петя и Волк». Музыка заворожила меня. В тот день я провалился в щель между нашей реальностью и музыкальной и надолго остался там.

В следующий визит я опять принялся слоняться вдоль полок с книгами, косясь на деда. Дед нахмурился, а я шепотом попросил:

— Дедушка, можно еще раз послушать «Петю и Волка»?

Дед нахмурился еще сильней, но нехотя согласился.

В кабинете он открыл проигрыватель, нежно достал пластинку, поставил ее, аккуратно опустил иглу и, сказав: «Ничего не трогай», включил проигрыватель и вышел.

Я замер. Звуки музыки настолько захватили меня, что я не сразу заметил ЕГО. Он сидел, развалившись и поводя руками в воздухе. Серые пальцы, в два раза длиннее, чем у людей, заканчивались заостренными ногтями. Пальцы двигались в воздухе, взлетали и опускались в такт музыке, оставляя за собой призрачный след. Сам он тоже был серым и длинным, очень худым. Острые колени, жидкие волосы, вытянутое узкое лицо, маленькие глазки, рот и нос, — всё в нем танцевало, парило и растворялось в звуках. Не переставая пританцовывать и дирижировать, существо повернуло ко мне голову и расплылось в улыбке.

— Здравствуй, мальчик, — пропел он. — Я грааампл.

Грампл взмахнул руками в такт последним аккордам и рассыпался в воздухе серой пылью и звоном колокольчиков, чтобы возникнуть рядом с пластинками, пропеть:

— Ммммммузыка, — и опять исчезнуть. Когда он появился вновь, на его пальце уже покачивалась пластинка, а коготь гнулся, как гуттаперчевый, вперед-назад. Грампл некоторое время смотрел на нее, затем усмехнулся, заглянул мне в лицо, и я увидел, как его маленькие глазки расширились, стали большими, круглыми и манящими, черными, как тело грампластинки.

— Обожаю, — пропел он, открыл рот, закинул туда пластинку, и опять исчез со звоном колокольчиков и звуком лопнувшей струны.

Мне стало страшно. Я вскочил, и грампл снова появился передо мной.

— Не обижу, — прозвенел он. — Любишь мммузыку?

Я молча кивнул. Тогда грампл сорвался с места и влетел в меня. И я ослеп от звуков. Ликующая ярость оркестра, флейта, арфа, барабаны и валторны, пение соловья и шелест волн. Океан звуков плескался внутри меня, и я был мир. А потом всё кончилось. Грампл парил передо мной, и глаза его опять были большими и манящими.

Но теперь я уже знал всё. Грампл появился здесь, призванный грампластинкой. Звуки музыки, тишина и упоенный слушатель призывали грамплов, они приходили и потихоньку истончались в нашем мире, полном странных звуков.

Этот грампл хотел жить, и мы договорились. Я дал ему пристанище, а он мне музыку. Было непросто. Иногда я целыми днями не видел лиц и предметов, только слышал звуки. Но я привык. И грампл внутри меня тоже привык. У меня была и своя жизнь, конечно. Я даже женился на замечательной женщине. Правда, к тому времени я не видел лиц, только силуэты, но в ее движениях была удивительная музыка и гармония. Балетная школа. С дедушкой мы подружились, он даже завещал мне свою коллекцию пластинок. Иногда мы с грамплом слушаем их.

Фаленопсис (очевидец

Александра Давыдова)

В новой квартире было жарко. Несмотря на чуть греющие батареи, огромные панорамные окна и сквозняк из-под балконной двери, а также извинения консьержки, мол, «еще чуть-чуть, и котельная войдет в рабочий режим, а пока потерпите, да?», в комнате царили тропики. Сначала Лиля подумала, что ей тепло с мороза, и медленно разматывала кашемировый шарф, ожидая, что эффект контраста пройдет. Миша, не разуваясь, побежал через комнату, прижался к холодному стеклу носом и стал считать снежинки. За окном плясала метель. Но вот уже и свитер отправился на вешалку, и Лиля прошла по плиточному полу в тонких носках, чтобы оттащить сына от окна, разуть его и стянуть уличный комбинезон, а жара все еще чувствовалась.

— Странно, — она улыбнулась, приподнялась на носочки и закрутилась вокруг своей оси. Взмахнула руками, будто крыльями, и рассмеялась. Подружки отговаривали переезжать так рано: «Да ты что, дом сдали всего три месяца назад! Ремонт, пыль бетонная, рабочие, никто еще толком не въехал, лифт, небось, с перебоями работать будет, и вода, того… И холодно! Могут вообще отопление не включать толком! Там же не живет еще никто…»

— Не холодно, — Лиля расстегнула верхнюю пуговку на вороте рубашки и стала прикидывать, как расставлять мебель. И