Надо понимать, по какому принципу в Афганистане награждали. Очень большие начальники получали орден Ленина или орден Красного Знамени. Все остальные получали Красную Звезду. Совершает боец следующий подвиг, пишут на Красное Знамя, дают всё равно Звезду. Ещё один подвиг — всё равно дают Звезду. У меня был земляк из Воронежа, командир разведроты. И на орден Ленина представляли, и на Героя Советского Союза. А в конце концов всё равно получил три Красных Звезды.
Очень часто мы обеспечивали бомбо-штурмовые удары. Обычно это выглядело так. Приходит местный житель и закладывает «хадовцам» (ХАД. Афганская контрразведка. — Ред.) «духов»: в таком-то кишлаке такая-то банда тогда-то будет сидеть за таким-то дувалом. «Хадовцы» передают эту информацию нашим советникам, те её анализируют и обобщают. Вся эта тайная работа, естественно, происходит без нас. А на выходе принимается решение о нанесении бомбо-штурмового удара по конкретному дувалу, где должны находиться бандиты. Мы должны обеспечить целеуказание для штурмовиков и бомбардировщиков, а потом осуществить объективный контроль результатов удара.
Назначалось время, когда мы должны забрать с конкретной площадки местного предателя, который должен показать, где нужно отработать. Район и кишлак обычно знали заранее. Но конкретный дом, где сидят «духи», этот предатель должен был показать уже на месте.
Садимся на площадке. Подъезжает уазик со шторками на окнах. Выходит наш капитан или майор, который работает советником в этом районе, и выводит шпиона, у которого на голове колпак. Это для того, чтобы его никто не опознал издалека. Оба садятся к нам в вертолёт, и мы идём к месту встречи с нашими самолётами. Потом уже вместе с ними — к нужному кишлаку.
Делаем первый проход над кишлаком, и предатель пальцем показывает на дувал, где бандиты сидят. Рассказывает: там пулемёт, ещё там пулемёт, и там ещё пулемёт… В грузовой кабине у нас стоял огромный фотоаппарат. Открываем нижний люк и фотографируем то, что было до удара. В это время штурмовики или бомбардировщики ходят по кругу на высоте три-четыре тысячи метров. Эта высота считалась оптимальной, чтобы по ним не отработали из ПЗРК или из стрелкового оружия. «Стингеры», которые бьют на три тысячи пятьсот метров, появились позже. Самолёты плюс ко всему ещё и нас прикрывают. Если по вертолётам начинают работать с земли, то они должны подавить огневые точки.
Второй заход мы делали уже для целеуказания. Для этого мы использовали светящиеся авиационные бомбы. Обычно их на специальных парашютах сбрасывают ночью над полем боя, чтобы его подсветить. На парашюте бомба опускается в течение нескольких минут. А в Афгане вот что придумали. От такой бомбы отрезали парашюты (мы их, кстати говоря, использовали как наволочки, простыни или как ковры вешали на стены) и сбрасывали её уже без парашютов. От удара о землю взрыватель срабатывает и бомба горит на земле. С воздуха видно её очень хорошо. Но, конечно, точно сбросить бомбу наши штурманы — а это были молодые лейтенанты — не могли. Поэтому дальше мы должны были наводить самолёты уже относительно этой горящей бомбы. Говорим истребителям или штурмовикам: «Видите САБ?». — «Видим». — «От САБа на юг видите дерево?». — «Видим». — «От дерева слева дувал видите?». — «Видим». — «Это цель». — «Всё понятно, работаем».
Дальше я набираю высоту четыре с половиной тысячи метров. Теперь моя главная задача — подобрать лётчика, если кого-то вдруг собьют. А самолёты становятся в круг и по очереди вываливаются из этого круга для работы по дувалу. После того, как они закончили, я захожу снова и фотографирую результаты удара.
Где-то через год после того, как мы прибыли в Афган, меня назначили командиром звена. Все лётчики у меня в звене были старше и по возрасту, и по опыту. Но они сказали: «Ты училище с золотой медалью закончил, хочешь поступать в Академию… Поэтому пусть ставят тебя». Но тут почти сразу же возникла ситуация, из которой я едва-едва вышел живым.
Когда я отправился в Афганистан, то, как и подавляющее большинство своих товарищей, в Бога не верил. Мама в детстве крестила меня втайне от отца. Он у меня никогда не был рьяным коммунистом, но атеистом был всегда. Он и сейчас атеист. Маму частенько ругал, когда она куличи пекла и яйца красила на Пасху. И нас с братом за это дело гонял. Но когда я уезжал в Афган, его мама, Дарья Ивановна, дала мне маленькую иконку Николая Угодника и сказала: «Когда тебе будет тяжело, он тебе поможет. Ты его попроси — Николай Угодник, Божий помощник, спаси и помоги!». А я и понятия не имел, что есть какой-то Николай Угодник. Ведь, как и папа, я тоже был коммунистом. Я ей: «Бабуля, да ты что?.. Я ведь секретарь партийного бюро, практически представитель ЦК КПСС в нашей эскадрилье! А если у меня эту икону там увидят?». Она: «Ничего, Вова, пригодится. Зашей её куда-нибудь в воротничок». Я и зашил иконку в воротник комбинезона, как она просила.
Очень долго я не вспоминал об этой иконке. Однажды, почти сразу после моего назначения командиром звена, нам ставят задачу на высадку десанта из тридцати шести бойцов на площадку Бану. Звено у меня было усиленное, из шести вертолётов.
Очень важно было правильно вертолёты распределить. Все в эскадрилье были в курсе, какие вертолёты сильные, а какие — слабые. Они только с виду все одинаковые. На самом деле какой-то вертолёт более старый, у какого-то двигатели послабее. Я говорю: «Я иду на вертолёте…». И все ждут, что я скажу: возьму себе самый сильный или самый слабый. Я знал, что если я возьму самый сильный, ребята скажут: «Ну ты, командир, обнаглел!.. У тебя же первая обязанность — забота о подчинённых!». И я, чтобы показать эту заботу, говорю: «Беру себе шестнадцатый борт». Это был самый слабый вертолёт. Все оценили мой поступок: «Молодец!». Говорю: «Десантников делим поровну, по шесть человек на каждый борт». Вообще МИ-8 может взять двадцать четыре десантника. Но высадка производилась на высоте две тысячи пятьсот метров. И мы подсчитали, что
