– Может, даже слишком много, – произнес Ксавье с оттенком зависти в голосе.
Бертран закатил глаза. Дженнифер сурово оглядела родственников.
– Издеваться над бывшими – не по-джентльменски.
– Дафна не совсем бывшая, – уточнил Бертран. – И я над ней не издеваюсь. Я ни над кем не издеваюсь.
Флоранс не стала комментировать последнее утверждение сына, только посмотрела… очень выразительно. Он решил быть откровенным:
– Ты прекрасно знаешь, что за отношения у нас были. И, кстати, мы не виделись много месяцев. Давайте сменим тему.
Ксавье откликнулся мгновенно:
– Предлагаю пари насчет количества велогонок, в которых собирается участвовать отец.
– Согласен! – Бертран рассмеялся, хотя мысли его были далеко. Он думал о том, сколько дней прошло с 5 июня и насколько округлился Лолин живот.
Нет, молодой человек не соврал, сказав, что никогда не испытывал желания завести семью. Но он хотел быть с ней. Знать, что они могут где-нибудь встретиться и не думать об отлетающих секундах. Он залпом допил кофе, резко поднялся, сказал, что пойдет прогуляться, и с нажимом пожелал всем «спокойной ночи». Ксавье догнал его во дворе, спросил:
– Компания нужна?
– Нет, хочу побыть один.
– Дело в девушке?
Бертран улыбнулся. Вспомнил, как Лола закрыла лицо руками, стоя у двери номера в московской гостинице: «Пожалуйста, ничего не говори, Бертран».
– Ты не заболел?
Я болен ею. Вслух он сказал:
– Нет, отхожу от поездки. Заново привыкаю к дому.
– Мама все так же занудствует?
– Да плевать! Идти мне все равно некуда, мастерская здесь, значит, и я здесь.
– Когда уезжаешь?
– В декабре. Нет, в конце ноября. Может, раньше. Надеюсь, что раньше. Чем раньше, тем лучше.
– Я позвоню…
– Иди в дом, холодно.
Ксавье проводил Бертрана взглядом. Нет, дело не только в «синдроме возвращения». Он прекрасно понимал брата, не зря же дразнил и изводил его все детство. Бертран – кремень, из него слова не выжмешь, он ни за что не станет жаловаться.
Ксавье вернулся за стол и ответил на немой вопрос матери:
– Нет, он не болен. Хочет побыть один и чтобы все отстали. Первым номером – ты, мама.
Ночь была непроглядно-черной, облака сошлись так тесно, что небо стало похоже на туго натянутое покрывало. Бертрану хотелось увидеть луну – хотя бы узенькую, истаивающую дольку, но она скрылась, спряталась, как обиженная любовница, и он замечал лишь свою тень в бледном свете фонарей. Куда пойти? Куда? Вопрос напоминал упрек. Он поднял воротник замшевой куртки, защищаясь от осеннего ветра, влажного и ледяного, заставляющего людей сидеть по домам. В тепле. Он толкнул дверь бистро «У Клеманс», заказал водку. И сразу еще одну.
Он думал о тибетской ночи. О таких близких далеких звездах. Память, любительница кивков и экивоков, вытолкнула на поверхность строчки из «Милого друга»:
«Париж был почти безлюден в эту морозную ночь – одну из тех ночей, когда небо словно раскинулось шире, звезды кажутся выше, а в ледяном дыхании ветра чудится что-то идущее из далеких пространств, еще более далеких, чем небесные светила»[31].
Почему? Да потому, что я отчаянно хочу вернуть ту ночь. Мне нужна Лола.
– Еще водки, пожалуйста.
11
С возвращения прошло двенадцать дней, с последнего семейного ужина – три. Бертран оставался в своей берлоге, вылезал по вечерам, шел через сад – медленно, один. Думал только о Лоле – даже в те моменты, когда доставал проявленные снимки из кювет, ожидая сюрпризов и воспоминаний. Некоторые были очень хороши, другие в чистом виде возвращали эмоцию, пережитую во время съемки.
Бертран понятия не имел, как живут и работают другие художники, но себя считал удачливым. Он смотрел на объект своего искусства через видоискатель, испытывал потрясение, а в тех исключительных случаях, когда каждая составляющая оказывалась на нужном месте, чувствовал неповторимое внутреннее ликование, глядя, как материализуется картинка. Ви́дение мастера становилось осязаемой реальностью. Физическим телом. Это возбуждало – так сильно, словно он неосознанно присвоил чужую вещь, почувствовав, что она хочет принадлежать только ему.
– Бертран!
– Я не могу сейчас открыть, мама!
– Тебе пришло письмо.
– Положи на стол.
– Оно не «казенное», а личное.
– С каких пор ты заделалась моим секретарем? Я большой мальчик, мне тридцать лет!
Флоранс колебалась: предлог для дискуссии был воистину ничтожным, но с момента возвращения сына она тоже плохо спала и потому решилась:
– Конверт голубой.
– От кого?
– Без имени. Штамп III округа.
Наступила пауза – Бертран задумался.
– Никто из моих знакомых там не живет. Оставь на столе!
– Конверт надушен – о тебе «печалится» дама.
Обо мне печалится дама? У Бертрана зашлось сердце. Он повесил сушиться очередной снимок, вытер руки, вышел из лаборатории, плотно закрыв за собой дверь шлюза, и схватил конверт.
– Не хочешь вскрыть? – спросила Флоранс.
– Это от Дафны.
– Уверен?
– Я узнал духи.
Он кинул письмо в корзину и собрался вернуться к работе, но мать удержала его за рукав. В ее глазах были укор и немые вопросы. Бертран молча покачал головой.
– Ну так объяснись с ней, – посоветовала Флоранс с мягкой улыбкой.
– Бесполезно.
– Тогда пошли эту женщину к черту – окончательно и бесповоротно.
– Лишено смысла.
Бертран достал конверт, распечатал и прочел вслух: «Жду вас на новоселье в моем новом Доме…» От руки, розовыми чернилами было приписано: «Останемся хорошими друзьями».
Он отдал конверт и приглашение матери.
– Ответь, у тебя лучше получится.
Двери за ним захлопнулись, и Флоранс услышала лязг металла. «А Дафна колебалась, – подумал Бертран. – Вечеринка уже завтра… Нет, она очень ловко все обтяпала и точно рассчитала – надеялась, что любопытство возобладает».
Мать Бертрана перечитала приглашение и вложила его в конверт, дождалась, когда под дверью лаборатории появилась полоска света, и спросила:
– Ты пойдешь?
– Мама! Ты еще здесь? Уму непостижимо.
– Тебе следует пойти. Развеешься… А то сидишь взаперти, дышишь всякой дрянью или…
– Мама! У меня нет ни малейшего желания видеть Дафну.
– Ты слишком много работаешь.
– Раньше ты утверждала обратное!
– Бертран!
– Черт бы побрал всех баб на свете!
– Почему Дафна празднует новоселье в среду вечером?
Он не ответил. Ждал и прислушивался, понимая, что мать с ее упрямством способна простоять под дверью целый день.
– Не уверена, что праздновать в среду – верх светского шика, но открытка гораздо элегантнее всех этих электронных посланий, – раздался голос Флоранс.
Бертран закатил глаза. Мирный тон матери не успокоил, а только сильнее завел его.
– Ты не согласен?
– Почему бы тебе не отстать, мамуля?
– Я знаю, что ты пьешь водку! – сообщила она с ноткой сочувствия в голосе.
Сухо щелкнул замок, потом другой, Бертран скрылся в своем убежище, но в последний момент Флоранс заметила на лице сына то самое, новое, выражение, которое появилось после русской командировки. Она знала: что-то в жизни ее сына изменилось. И это что-то серьезное. Достаточно серьезное, чтобы захотелось выпить. Флоранс собралась с духом и произнесла самым что ни на есть естественным тоном:
– Я не хочу ссориться, но скажу, только не сердись. Ты встретил в России девушку, и она смутила твой покой. И не спорь. У тебя выражение лица сделалось другое! Как
