соответствии со своим характером?

В Черном ущелье – и в некоторых других местах, где мне доводилось бывать, – я часто вспоминал это предание и чувствовал, что почти готов в него поверить. Но какой же дух способен выбрать для своего обитания сей жуткий распадок? Полагаю, что лишь воплощение – нет, это слово противоречит моим ощущениям, – скорее, некая неосязаемая сущность Трагедии, какая-нибудь загубленная душа, чьи голова и крылья поникли под тяжестью неискупленного, неисповедимого преступления.

Но к чему вспоминать мифы и воображать себе каких-то незримых духов? Ведь Зикали, или Тот, кому не следовало родиться, уже несчетное количество лет обитал в этой пропасти, сильно напоминающей могилу. Полагаю, он и впрямь был олицетворенной Трагедией, а его седая голова была увенчана короной неисповедимых и неискупленных преступлений. Скольких людей этот отвратительный карлик довел до гибели, а скольким еще было уготовано угодить в сети, которые сей злобный паук плел из года в год? Но все же против этого грешника тоже грешили, а он мстил, воздавая за перенесенные страдания; его жен и детей убивали, его племя было истреблено под жестокой пятой Чаки, род которого колдун ненавидел и вознамерился уничтожить, сделав сие целью своей жизни. Словом, даже для Зикали можно было найти оправдание, он не был абсолютно дурным человеком. Да и существуют ли вообще на земле такие люди?

Размышляя подобным образом, я шагал по дну ущелья, сопровождаемый понурым Хансом, которого это место всегда угнетало даже еще сильнее, нежели меня самого.

– Баас, – позвал готтентот хриплым шепотом, не осмеливаясь говорить громко, – баас, а вы не думаете, что этот Открыватель дорог сам был когда-то Хоу-Хоу, а нынче просто съежился от старости? Или что в него переселился дух Хоу-Хоу?

– Нет, не думаю, – ответил я. – У него есть пальцы на ногах и на руках, как у прочих людей. Зато я уверен, что, если где-то и бродит живой Хоу- Хоу, старик подскажет нам, как его найти.

– Баас, я надеюсь, что он забыл или что Хоу-Хоу уже отправился на небеса, где костры горят негасимым пламенем без хвороста. Лично я, баас, не хочу встречаться с Хоу-Хоу. От одной мысли о нем у меня живот стынет.

– Ясное дело, ты предпочел бы поехать в Дурбан и свести близкое знакомство с бутылкой джина, чтобы согреть свой живот. Верно, Ханс? А там, глядишь, ты бы провел в хмельном блаженстве добрых семь дней, как в прошлый раз. – Я не лишил себя удовольствия подпустить готтентоту шпильку.

Тропа свернула, и мы вышли к краалю Зикали. Как обычно, о моем приближении узнали заранее, и один из молчаливых здоровяков- телохранителей колдуна уже ожидал у ворот. Он поприветствовал меня, воздев зажатое в кулак копье. Должно быть, у Зикали имелся дозорный, который наблюдал за окрестностями ущелья и сообщал колдуну обо всех, кто направляется к нему в гости, либо же старик располагал иными способами получать необходимые сведения. Так или иначе, о моем появлении он всегда знал заблаговременно, а вдобавок частенько угадывал, откуда я пришел и зачем к нему пожаловал, как получилось, кстати, и на этот раз.

– Повелитель духов ожидает тебя, вождь Макумазан, – произнес телохранитель. – Он повелевает крошечному желтокожему человеку по имени Светоч во мраке сопровождать тебя и примет вас незамедлительно.

Я кивнул, и телохранитель впустил меня в ворота, проделанные в изгороди, окружавшей большой дом Зикали, постучав по ним древком своего копья. Ворота открыли – кто именно, я не разглядел, – и мы ступили во двор, а чья-то призрачная фигура выскользнула из тени, снова заперла ворота за нашими спинами и исчезла. Перед дверью дома на корточках сидел у огня карлик, закутанный в меховую кароссу. Огромная голова – седые пряди волос, как на портрете Хоу-Хоу, разделены пробором и расчесаны на две стороны – была наклонена вперед; пламя костра, в которое он глядел, отражалось в его глубоко посаженных глазах. Мы приблизились, шагая по плотно утоптанной земле, и встали перед колдуном, а он еще добрую минуту, наверное, притворялся, что не замечает нашего присутствия. Но наконец, не поднимая головы, заговорил тем самым глухим и одновременно звучным голосом, который был свойствен лишь ему одному:

– Почему, Макумазан, ты, как всегда, приходишь столь поздно? Солнце уже скрылось за хижиной, и в тени стало холодно. Ты ведь знаешь: я ненавижу холод, все старики его терпеть не могут. Так что я не сразу решил, стоит принимать тебя сегодня или нет.

– Я пришел поздно, Зикали, потому что не сумел приехать раньше, – ответил я.

– Ты мог бы подождать до завтрашнего утра. Или испугался, вдруг я умру среди ночи? Не беспокойся, я не умру. У меня впереди еще много, очень много ночей. Ну да ладно. Итак, стало быть, ты все же пожаловал ко мне, маленький белый бродяга, который вечно скачет с места на место, будто блоха?

– Да, я пришел к тебе, Зикали, – подтвердил я, – пришел к тому, кто не скитается по миру, а вечно сидит на одном месте, точно лягушка на камне.

– Хо-хо-хо! – рассмеялся он своим характерным удивительным смехом, который эхом отражался от камней и от которого меня всегда холод пробирал до костей. – Хо-хо! Как тебя, оказывается, легко разозлить! Сдержи свой гнев, Макумазан, не то он сбежит от тебя, как сбежали в горах твои волы, испугавшись бури. Что привело тебя ко мне? Ты ведь приходишь, лишь когда тебе что-то нужно от того, кого ты раньше именовал старым мошенником. Значит, по-твоему, я не странствую, а сижу, как лягушка на камне? Откуда тебе это известно? Разве странствовать способно только тело? Разве и дух человеческий не может уйти далеко-далеко, вплоть до горних высей, как говорите вы, белые, или, быть может, спуститься в подземную страну,